..
— Надолго? — побледнела она. Обеими руками ухватилась за его руку, не отпускала, не хотела расставаться со своим нечаянным счастьем.
— Не знаю.—Довбуш уже не думал про любовь, уже утонул его челн, уже сгорела-испепелилась его непостроенная хата, слышал, как за елями гомонила людом поляна.
— На год? На два? — заглядывала ему в очи.
— Меня, Аннычка, не спрашивай. Спроси Зеленую Верховину. Я ей принадлежу.
— Я буду ждать тебя тысячу весен.
— Так жди.— И почувствовал, что она в самом деле будет ждать его тысячу весен.
— А может, все же возьмешь с собою? Кто тебя, милый, стеречь будет в походах? Кто будет охранять твой сон?
— Они.— Довбуш кивнул на поляну.
— Возьмешь всех их с собой?
— Нет. Хочу иметь отряд небольшой, парней пятьдесят. Мы должны быть молнией: сегодня здесь — завтра там.
— Хоть подбери побратимов равных себе,— посоветовала она.— Тут есть из кого выбирать.
— Думаю так и сделать. Только не ведаю, как загляну им в душу: смелые ли, мужественные ли, не предадут ли?
— Старые опришки, люди рассказывают, в давние времена испытывали своих побратимов новых, прежде чем принять в отряд. Сделай и ты так, Олекса мой. На смерть с ними идешь, а не на свадьбу.
— Испытаю,—согласился Довбуш. Раздвинул плечом заросли, исчез.
Аннычка слушала, как потрескивают под его ногами сухие веточки, и думала, что встреча с Довбушем похожа на сон. Но после сна остается неясное воспоминание, белое облако, которое со временем расплывается, теряется в голубизне неба, а после Олексы на Аннычкиных губах остался его поцелуй, он волновал ее, и теперь, она знала, будет волновать всегда. Дивчина бултыхнулась в густую траву, как в зеленую воду, купалась в ней, холодила лицо росой, каждая клеточка в ней полнилась чувством, она горячо обнимала землю и представляла, что обнимает Олексу, гладила ладонью травы и думала, что ласкает Олексину чуприну...
От половодья чувств, от счастья, от любви, что свалилась на нее нежданно и негаданно, Аннычка запела:
Аннычка никогда не слышала подобной коломыйки, дивчина не знала, откуда она к ней прилетела, ибо не знает и земля, почему из ее груди бьют студеные источники, и не знают деревья, отчего в их кронах живет зеленый шум, и не знают реки, отчего в них плодится рыба. На то и есть земля землей, чтобы били из нее добрые и вкусные воды, на то и тянутся к небу деревья, чтобы имели они зеленый язык. На то нынче в Аннычке радость, чтобы на радостях, как на плодоносной ниве, уродилась песенка.
Еще последние слова были недопеты, а дивчина уже видела загон косарей, косари белые, словно лебеди, косы у них сверкающие, слепящие, как уголек солнца. Впереди кладет валок Довбуш. Довбуш после каждого взмаха наклоняется, припадает к земле и собирает Аннычкины песни; песни, похожие на спелую землянику, они пламенеют багрово, сочно на Олексиной ладони, он поднимает их вверх, показывает всем косарям и кричит:
— Глядите, парни, какие песни у моей Аннычки!
Она мысленно спрашивает Довбуша: «Нравится ли,
Олекса мой?»
Он ничего не отвечает; она по глазам, из которых струится свет, видит, что нравится.
«Я тебе, Олексичек, еще их напою. Я такая ими богатая, как пашня зерном. Послушай:
Веселая коломыйка оборвалась, будто поле скосили, будто колосья обмолотили, Аннычка уже слушала себя и чувствовала, как в ней отозвалась другая нездешняя песня, привезенная кем-то из казацких степей.
— А придет ли? — посеял сомнение кто-то рядом.
Аннычка оглянулась. На черемуховой ветке сидела
Черная Птаха, ветка под нею гнулась, словно Птаха была налита тяжестью бед. Аннычка побледнела, не было силы ни крикнуть, ни рукой взмахнуть, только губы шептали:
— Лети прочь, черный ворон, лети на скалы, на бездорожье, на пустоши, не вещуй мне зла, не приноси беды, я люблю Олексу, ты знаешь, что, кроме Олексы, не имею никого, он для меня отец-мать, он для меня белый свет. Лети, птаха...
Аннычкины слова, видно, силу большую имели, видно, глубина любви была в них безграничная, ибо Черная Птаха стала белеть, через минуту на черемуховой
ветке уже качалась птица радости — белая-белая, как вишенный цвет.
И Аннычка засмеялась. Птица взмахнула крылами, было ей непривычно и страшно в новой одежде, она испугалась чар — силы человеческого чувства, и пропала среди еловых чащоб. А дивчина метнулась навстречу поляне, хотела еще раз посмотреть на своего милого.
Поляна раскинулась близко, за плечами елей, и Олекса был за плечами елей, но был он в то же время за десятью горами, за десятью морями. Эту даль Аннычка ощущала и понимала: он шел по густо усыпанной людом поляне, от кучки к кучке. Люди вскакивали на ноги, вся поляна была уже на ногах, сотни пар глаз молча сверлили стройную и могучую фигуру Олексы, уважительно прислушивались к его словам, будто прислушивались к трепету боевой хоругви, и он теперь становился для людей этим знаменем. Никто и не заметил, как мучился и печалился Олекса. Он выслушивал боли молодых парней, солидных мужей, иссушенных дедов, что принесли с собой мозолистые от работы непосильной руки, принесли свою печаль, муки жен, стыд своих дочерей — и страшные дары клали не к Олексиным ногам, а вкладывали прямо в сердце. Сердце Довбуша болело чужими болями. И от муки народной парень на глазах старел, из зеленого юноши превращался в зрелого мужа. Временами ему хотелось закричать: «К оружию, братья!» — внезапно, в этот же миг, сойти с гор, свалиться на шляхту лавиною горной реки, но зрелый муж в нем говорил: «Будь осмотрителен, Олекса! Одной рукою всю землю не напоишь».
Потом, обойдя всех, Довбуш поднялся на поваленный ствол, чтобы самый дальний угол был перед глазами, чтобы ничье лицо не спряталось в тени, заговорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109