— Ты гляди-ка,— даже подпрыгнул Онуфрий,— как мой Сивый выступает. Никто бы и не подумал. Вот скоморох...
— Это твой конь, хозяин? — спросил Олекса. Верховые красавцы растворились во тьме лунной ночи.
— Мой. А что?
— Добрый...
— Может, не такой уж и прекрасный, но работящий, сильный и послушный. Хочешь, Олексик, посмотреть на него вблизи?
Онуфрий свистнул, Сивый прибежал на призыв хозяина. Довбуш ощупывал его копыта, бабки, заглядывал в зубы. Сивый не принимал смотрин близко к сердцу, думал, что начатая им шутка продолжается, а Довбуш не шутил, Довбуш молвил серьезно:
— Дай мне его, Онуфрий...
Газда развел руками, он не ожидал такого конца, Довбуш ведь мог выбрать из сотни коней наилучшего, чем ему понравился Сивый? Онуфрий посмотрел на коня словно бы другими глазами, в лучах луны Сивый и ему показался писаным красавцем, внезапная нежность залила Онуфрия, на глаза набежала слеза, он припомнил, как выхаживал Сивого из жеребенка, как впервые положил ему, испуганному и разъяренному, седло на хребет, как потом три года до самой нынешней ночи шли по жизни рука об руку: когда было тяжело Онуфрию — Сивый помогал хозяину, когда же постромки у Сивого натягивались до звона — хозяин подставлял под воз свое плечо. Онуфрий, смеясь, что Довбуш избрал для себя его воспитанника, гордился великою честью: слава про Олексу уже звонко катилась по горам.
— Дай его мне, Онуфрий,— попросил Довбуш во второй раз.
Хозяин понял, что должен отдать коня, лучше и вернее боевого товарища Олекса не раздобудет, Сивый не оставит предводителя ни раненым на поле боя, ни больным в лесу, вынесет его в безопасное место, в губах из криницы воды принесет.
— Да я, Олексику, не против,— в горле Онуфрия заклокотал сдавленный плач.— Но спроси его наперед, пойдет ли...
— Пойдешь со мною, Сивый? — Довбуш взял коня за гриву, заглянул, как человеку, в глаза.— Пойдешь со мной в опришки?
Конь покачал головой, переступил с копыта на копыто, молчал.
— Ну, ну, Сивый, не стесняйся,— подбадривал его Онуфрий,— скажи. Я вроде вспоминаю, что ты давно мечтал про золотую уздечку и серебряное седло, нынешняя песенка тоже была голосом твоей мечты...
Довбуш ждал терпеливо, читал мысли Сивого, конь боялся изменить хозяину, но и Довбуш пришелся ему по душе, он выбирал, сомневался, мучился, среди хаоса в голове зазвенела песня:
Теперь Сивый уже догадывался, что ему не придется больше послушать праздничных песен, он потеряет также и тишину этого луга, потеряет теплую стайку с пахучим сеном, потому что опришки праздников не справляют, домов не строят, сена не косят. Будут его в горах дожди сечь, будут морозы донимать. Да, он потеряет многое, жизнь изменится круто, взамен удобств заслужит славу Довбушева коня- товарища, будет иметь золотую уздечку и серебряное седло и — дороги, дороги, дороги... А кто скажет, можно ли считать счастьем теплую стайку? Может, счастье как раз в этих долгих дорогах и в бескрайнем мире, который он любит и положит себе под ноги? Это страшно интересно — класть мир под ноги; это лучше, чем дремать в стайке, только вот Онуфрия жаль...
— А ты, Олекса, хозяину за меня заплатишь? — неожиданно спросил Сивый.— У него, кроме меня, на старом подворье ничего нет. Пусть купит другого коня...
Довбуш, только теперь сполна оценив Сивого, без раздумья бросил Онуфрию мошну червонцев, Онуфрий на лету мошну не подхватил, золото звоном упало ему под ноги, хозяин словно бы и не слышал этого.
— Тяжко мне, Олексику, с Сивым разлучаться. Все равно что с сыном...— вздохнул он и стал седлать коня.
— Знаю, что тяжко,— посочувствовал Довбуш. —Но я ничего легкого на свете не хочу: ни легкой любви, ни легкой победы, ни легких подарков. Думаешь себе, моей матери будет легко потерять меня? А думаешь, моим парням не жалко было покидать своих милых?
— Это правда,— согласился Онуфрий, застегивая подпруги седла.— Видно, Олекса, потому паны так сильно опрышков боятся, что вы кровь от крови, плоть от плоти всех нас, что вы в муках выросли.— И Онуфрий утер с лица слезы.— Бери коня, Олекса, береги, а ты, Сивый, служи Довбушу, как мне, а то и лучше... Мне ты просто помогал в работе, мы оба были работяги, отныне ты Олексе помогать будешь воевать,— значит, вы оба — воины.
И Онуфрий с Сивым поцеловались. И оба заплакали, как дети. Олекса вдел ногу в стремя, одним махом очутился в седле.
— Прощай, Онуфрий. Благодарю красно за коня.
— Прощай, хозяин,— повторил Сивый.— Спасибо за ласку и добро. И за меня не беспокойся...
Довбуш повел уздечкой влево, легла Сивому под ноги тропка, первая тропка, а сколько еще доведется пройти? Сивый заставлял себя думать о будущих дорогах и мирах, а перед глазами все еще стоял понурый Онуфрий. Перед Довбушем расступались леса и горы, свежий ветер выдувал из конской головы воспоминания о теплой зимней стайке, воспоминания тлели, как угли на ветру, предрассветная мгла гасила их, присыпала пеплом.
С высокой горы Сивый заржал на всю окрестность, как в трубу протрубил, ржанье его донеслось до Онуфрия.
— Не тоскуй, не тоскуй, конь мой! — приложил он ко рту ладони, посылая Сивому ответ и ждал повторной трубы.
Но Сивый молчал, Сивый уже начинал жить тревогами Довбуша, его надеждами и делами. Онуфрий поднял с земли мошну с червонцами и застонал:
Ночь умирала.
ЛЕГЕНДА СЕДЬМАЯ
Жельману захотелось глотнуть кварту доброго воздуха. Он перетащил через край кровати свое круглое, как барабан, брюхо, снял с внутренних оконниц железный прут, растворил настежь окно и, опершись локтями на недавно пристроенную решетку, пил напиток, настоянный на привядших травах, пахучей еловой живице и на скошенном жите, что белым стогом-кораблем проступало посреди большого двора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109