Они обступили парня щебетливой толпой, говорили:
— Абы здоров ходил, Олекса. Отныне и навсегда мы друзья тебе добрые. Приходи к нам на забавы в глухую полночь или в ясный полдень. Волосинка с твоей головы не упадет.
И видит гуцульская мать, что с того часа в полуденную пору Олекса гонит отару в тень старого леса, скотина собирается в кучу и начинает дремать, ее сон охраняют мудрые овчарки, а Оленин сын бросает узловатую палку, обеими руками приглаживает волосы на голове, будто готовится к гулянке, туже перепоясывается и, раздвинув лесные ветви, зовет:
— Гей, гей, нявки — дочки лесные, я иду!
Лес бережно подхватывает словно из хрусталя отлитый Олексин клич, ели передают его из рук в руки, и клич достигает самых отдаленных мест.
— Иду... иду... иду!!
На опушке парень вынимает из-за пазухи сопил- ку-дудочку, обыкновенную, не волшебную, вербовую, и начинает играть. И, как только на сочные травы падают первые звуки сопилки, из сухих дупел, из глубоких расселин и вертепов выходят лесные дочери — нявки. Вначале они сонные, вялые, но Довбушева со- пилка сдувает с них сон, нявки становятся в круг и начинают танец.
Сопилка Довбуша распаляется, лесные дочери расходятся: их зеленые одеяния, сотканные из моха и травы, развеваются, обнажают упругие ноги и тугие, как яблоку, перси; их зеленые волосы, что пахнут листьями и грибами, вьются в воздухе волнами; их бледные лица, кажется, наливаются румянцем.
И нявки постреливают в Олексу страстными очами и просят:
— Еще, Олексику, играй! Быстрей, сладенький, играй!
Все они любят Олексу, но ни одна из них не посмела бы зачаровать человеческого сына или заманить своим юным телом да голосочком-звоночком. С любым другим человеком они учинили бы лихо с утехою, завели бы его в чащи-гущи, откуда и выхода нет. Кого- либо другого бесовские девки спеленали бы диким хмелем-виноградом, защекотали бы, и он умер бы или от страху утратил разум. Но Довбушу нечего пугаться, лесные дочери помнят добро, которое сотворил он для них весною, вылив святую воду на сухой пень.
А когда Олекса устанет, он кладет под голову сумку-тайстру, лицо прикрывает от солнца шляпой- крысаней и говорит лесным девчатам:
— Я немного подремлю, милые. Так ноги себе натрудил, за овцами ходячи.
Нявки шепчут:
— Спи, Олекса, спи...
Он закрывает глаза, нявки поют ему песни колыбельные, и стерегут от беды, и навевают над ним прохладу, и шепчут, шепчут, шепчут:
— Спи, Олекса наш, спи...
Лес качает его в зеленой колыбели — спи; травы шепчут шелковым языком — спи. Зеленая тишь господствует в полуденный час в чащах карпатских. Даже непоседливые шелестни не забавляются игрой в пятнашки между корнями, даже птица крылом нё взмахнет — спи, Олекса любимец, спи...
— Теперь ты обо всем узнала...— говорит Олене Дед Исполин.
И видение исчезает.
— Да, про все узнала,— качает головой она.— Только не знаю, достойно ли гуцульскому сыну запанибрата быть с лесным кодлом, а?
— Почему недостойно? Это значит, что Олекса не скользит по земной красе, будто по льду блестящему, умеет хлопец в глаза природе смотреть, слушать ее, понимать...
— Береги его, Деду, от всякой напасти. Ты древний и мудрый, а он — молодой и доверчивый...
И на этом... проснулась. Небо на востоке светлело. В селе кричали третьи петухи...
— Деду, гей, Деду, где ты? — позвала Олена.
Никто не отозвался. Никто? А может, здесь, под
елью, никого и не было? Может, ей приснилась сказка про Деда Исполина и Олексины приключения? Чего не привидится матерям, когда их сынам стелются трудные дороги?
В хате еще все спали. Налила воды в горшок, развела в печке огонь: варила кулеш. Кулеш варила, а на стол поставила зеркальце, острую бритву Ва- силя, кисть щетинистую. И ставила на стол припрятанный шкалик водки, кусок одолженного под отработку сала.
Веселое потрескивание огня и Оленины осторожные шаги прогнали сон из хаты. Сперва пробудился старый Довбуш, за ним Олекса. Старый Довбуш пушок на Олексиной губе брил — посвящал сына в мужчины, мать Олена на руки поливала воду, держала наготове рушник, вышитый черной и красной нитками.
После этого семья завтракала. Пили горилку, закусывали солониной, дули на горячий кулеш... Старый Довбуш молчал, мать Олена кончиком платка украдкой слезы вытирала, а Олекса чувствовал себя именинником. Конечно, в господских семьях праздновали пору возмужания парней торжественно и радостно, но молодой Довбуш и этому тихому празднику был рад.
И целовал родителям, как обычай велит, руки.
И, забрасывая на плечо сумку-тайстру, кланялся старикам в ноги.
Мать Олена провожала его далеко за село, висла на его плече и причитала:
— Не забывай меня, старую, сыночек...
— Ас людьми держись с уважением и честно, чтобы на тебя сиротская слеза не капнула, проклятье вдовье не очернило...
Довбуш отшучивался:
— Вы такое, мама, говорите, будто меня на войну провожаете. Я же на Дзвинчукову полонину иду.
«Ой, на войну, соколик мой, на войну,— чуть не проговорилась Олена.— Ничего ты не ведаешь, а тебе уже Дед Исполин коня быстрого седлает...»
ЛЕГЕНДА ТРЕТЬЯ
1ди, щи, дощику, Зварю тобх борщику, Вшизу на дуба...
адвигался дождь. Вернее, дождь уже струился за Медведь-горою. Медведь-гора колыхалась в тучах, как челн, то выныривала из синей мутной бездны, то исчезала в ней. Лишь на Дзвинчуковой полонине еще смеялось солнце, хоть и над нею уже стаями кружили, как черные аисты, тучи, кружили и вынашивали в своих чревах громы. Время от времени громы нарождались, катились с грохотом горами, как огромные мельничные круги, что не оставляли после себя разрушительных следов, лишь слегка пригибали к земле еловые вершины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109