Опришки, а их было пять десятков, разделились на три группы. Первая, отступая за кустами, раз за разом сшибала меткими пулями слишком горячие головы смоляков. Вторая — набивала патроны. Третья, самая тыловая, отводила коней. Обе стороны торопились.
Битва длилась до полудня. Пшелуцкому дважды казалось, что его клещи сомкнулись намертво, и дважды Довбуш выходил сухим из воды. И, кто знает, до каких пор изматывал бы Довбуш Пшелуцкого, если бы не застонал лес:
— Ватажку! Упал Баюрак!
Баюрак, первый и верный товарищ Олексы, лежал на траве с простреленной грудью. Там, где проливалась юная кровь — вырастали красные маки. Олекса опустил голову. Склонились деревья в печали. А маки росли и расцветали. А Баюрак ждал, что вот сейчас упадет ему на шею золотая Олексина бартка, ибо таков был обычай опришков: раненые в полон не сдаются.
Но Довбуш сказал:
— Ты будешь жить, братчик.
Улыбнулся Баюрак.
Выпрямились деревья.
Только маки цвели.
Опришки вдели ногу в стремя.
Пшелуцкий готов был лопнуть от гнева, ибо пеший конному не товарищ, а пока с опушки приведут коней, бунтарь затеряется в лесу.
Однако надежды не терял. Скоро отряд уже прирос к седлам, и началась погоня. Но что это?
Затерялись следы? Пся крев!.. Так и есть.
Опришковские кони, что до сих пор шли кучно, враз рассеялись по лесу. Следы разделились, исчезали, разбегаясь во все стороны, и Пшелуцкий помрачнел. Вынужден был признать, что Довбуш победил и на сей раз.
Полковник приказал трубить.
Но труба молчала. Трубач склонился на луку седла.
Печально ржал его конь. А труба молчала.
Дед Исполин на далекой делянке вздохнул, прилегли травы к земле, Дед произнес:
— Кто к нам приходит с мечом — от меча и гибнет.
И, словно бы позабыв о Черном лесе, где из пролитой крови вырастали маки, Дед бросил взгляд на хату Юры Бойчука. Она курилась дымом, на всю околицу вкусно пахло кулешом,— гуцул варил обед.
Дед уважал неразговорчивого человека, которого несколько лет назад Довбуш освободил из подземелий Станиславской ратуши. Целебные утренние росы вернули Бойчуку зрение, но ничто на свете не могло вернуть ему загубленной молодости. Так и не смог он расправить сгорбленных плеч, и не мог вернуть высохшим рукам прежней силы, и не мог вернуть ногам упругой резвости. В нем продолжало жить лишь одно его богатство — черная ненависть. Ненависть клубилась в его глазах. Ненависть отчеканилась на его сухощавом лице. Он, изможденный муками в подземельях, обросший волосами, дышал ненавистью и жаждой отмщения.
После смерти старухи матери Бойчук в Печенижин больше не возвращался. Нанимался к богатым окрестным хозяевам то стадо пасти, то хлеб растить. Три года назад весенним предвечерьем Довбуш встретил его на господской ниве. Юра шел свежей пахотой с торбой, перекинутой через плечо, правая рука его, как птица, раз за разом опускалась в торбу и набирала зерна. Яр-пшеница с тихим шелестом ссыпалась с ладони и ложилась в мягкую постель. Довбуш присел на деревянную борону, в которую была запряжена пара волов, загляделся на сеятеля. Он не видел Юриного лица, видел лишь его сутулую спину и сеющий взмах руки, слышал пшеничный шепот и посапывание волов, что лакомились травой. По-весеннему сильно пахла борозда, по-весеннему звонко жаворонок ткал и растягивал под небом невидимую звонкую струну.
Довбуш упивался яровыми звуками и запахами, сердце сжималось оттого, что он не имел права отбросить золотую бартку и двинуться бороздой, сея зерно. Он должен засевать мир белыми костями. Должен... Довбуш понял, что в нем тосковала и бунтовалась извечная жажда хлебороба к земле, и он не мог ее ничем унять. Чтобы хоть немного развеселить свое сердце, он сбросил постолы и босиком, прислушиваясь, как щекочуще пахота обнимает ноги, побежал вдогонку за сеятелем.
Юра не удивился, когда Олекса протянул свои руки к торбе, передал ему инструмент сеятеля, Лишь спросил:
— Затужил, ватажку?
Довбуш не ответил, засунул в торбу обе ладони и грелся теплом зерна, потом двинулся по полю. И сейчас не было ему дела до пистолей и бартки, которые неловко торчали за поясом, и не было ему дела до того, что в любое мгновенье на дороге могут появиться смоляки или латники, он даже удивился бы, если б они стали вязать ему руки,— он ведь сеет хлеб.
— Хватит,— не вытерпел наконец Бойчук,— еще, холера его возьми, увлечет тебя эта работа.
— А я б весь свой век хотел бы сеять... — молвил Довбуш.
— Говоришь, а не думаешь, Олекса,— нахмурился Бойчук.— Как ребенок...— Зубы у него были выбиты, речь — шепелявая, будто выбрасывал слова отяжелевшим языком.— А кому от твоего сеянья радость?
— Мне,— Довбуш еще был в плену святого труда.
— Тебе любо, ватажку, засевать господские нивки? — спросил пораженный Бойчук. На лице его побелели старые шрамы и фиолетово засветились багровые рубцы, в густо нарезанных морщинах разливался гнев.
— Господские нивки? — переспросил Олекса.— Вы сказали, дядько,— господские?
Опомнился.
И сразу осыпалась его радость.
И сразу, как гнилой шнурок, оборвалась жаворонкова струна.
И сразу серым пеплом присыпалась пашня.
И обуглилось, почернело зерно.
Олекса вновь почувствовал за поясом тяжесть бартки и заряженных пистолей, присел на меже и стал обуваться. Юра стоял над ним, как подбитый журавль, и изливал свой гнев:
— Твои, ватажок, шутки глупые, я б то зерно
господское в пыль превратил, я б его сжег дотла. Руки свои проклинаю, чтоб они отсохли, они выпекают сто хлебов, чтоб и в мой желудок краюха попала.— Слюна текла у него изо рта, голова тряслась, в эту минуту был он страшен и был безумен, ибо „в неистовстве топтал ногами борозду, пятками загоняя в землю зерно, чтоб оно не проросло и не заколосилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109