Там уже дулась Черная Птаха.
— Ну, говори что-нибудь,— попросила Ворону Черная Птаха.— О чем думаешь?
— О счастье, любезная пани. Одни, хоть и не заслужили, а имеют его, другие честно век прожили, а счастья не видели ни капельки. Возьмите, к примеру, меня. Разве не была я молодой, пригожей, разве кровь во мне не играла? А что ж из того? Так и состарилась без пары. Обошла меня доля, обошла на сивых конях. А других... Вот вчера была я на одной свадьбе в селе, ведь где свадьба — там и вороне праздник. Девка, я вам скажу, как помело, Мокриною зовется. К тому ж еще и бедная, как церковная мышь, потому как сирота. Хата костылями подперта, усадьба — быку негде прилечь. А хлопца красивого взбаламутила.
— А может, девка не такая уж и страшная, как ты ее обрисовала? — усмехнулась Черная Птаха.
— Не перечу,— согласилась Ворона.— Это я так, если со мною сравнить.
— Оставим это. Подозрительного чего-нибудь...
— Та слушайте... Встретила на свадьбе молодца незнакомого... Было все так. Где-то около полуночи выбежали на подворье молодые — распаренные, горячие,— в хате ведь песни, танцы, скрипка пиликает. Сели они на пенек, возле поленницы, стали целоваться. Девка уже и отталкивает молодого от себя, и упрашивает, а он припал к губам — волами не оторвешь. Она ему и говорит:
«Успеем, Панас, нацеловаться и... набедоваться. Только и богатства у нас, что любим».
«Хоть сегодня не печалься, Мокрина,— просит он.— Сегодня наша свадьба, наша ночь...»
«А завтра,— шепчет она,— я до пана Гершка — корчму подметать, а ты до пана Каневского — жито молотить... Разве то жизнь, Панас?»
Жизнь перед ними стлалась не ковром, а терном колючим. И так бы они, со свадьбы своей начиная, аж
до смерти в ярме бедняцком ходили, если бы не тот неизвестный...
Я не заметила — с огородов ли он появился или с улицы, увидела его лишь тогда, как он шапку перед молодыми снимал.
«Не печальтесь,— молвил парень,— найдем управу и на вашу беду». И, слышите ли, любезная пани, вынимает тот молодец из кармана мешочек и подает Панасу. «На,— говорит,— молодой хозяин, этот мешочек, не простой он — волшебный: один злотый из него вынешь — второй появится. Никогда мешочек не опустеет».
И задрожали руки у молодого.
«Как благодарить тебя, человече?»
«Ты, Панас, людям добром отплати, мешочек тот им принадлежит: сам живи и про бедняков не забывай, калек не обходи, вдовам помогай, сирот приголубь. Таков мой наказ и мое условие. Если, не дай боже, гордиться станешь, исчезнет мешочек, а богатство твое в кучу пепла превратится».
«Скажи хотя бы, как тебя величать, человече?»
А молодца уже и след простыл. Вот видите, любезная пан и, какое счастье человеку выпало: жена молодая и мешочек неиссякаемый...
Не слушала уже Ворону Черная Птаха. Улетела...
А ночь пятая, полная таинственного ожидания, угасала.
...Но настала шестая ночь.
Была эта ночь звучной, как цимбалы.
Чу! Зазвучала в тиши струна — это спросонья запел жаворонок.
Чу! Зазвучала в тиши струна — то звонкими потоками сходил последний снег из низин.
Чу! Зазвучали все струны сразу — то звонкими волнами струились к морю днестровские воды.
Чу! Зазвенели струны мелодично, словно по ним заплясали молоточки дождевых струй,— то прорастали травы.
Чу! Кто-то режет тугой воздух крыльями. То летит Пятая Ворона.
Пятая Ворона, постаревшая на панском замке, ночных струн не слышала, летела она торопливо, села на виселицу.
— Спасай! — закричала она во всю глотку.
— Что случилось с тобой, Пятая? — удивилась Черная Птаха.
— Конец света, прошу пани. Это надругательство, это... это оскорбление достоинства, это...
— Ничего не разумею,— развела крыльями Черная Птаха.
— А я, думаете, что-нибудь разберу? Видела я, как здесь пановал прадед моего пана, дед, отец, но такого... такого. И это в Короне польской, в ойчизне, где дворянская честь превыше всего? Но, матка боска, я трачу время, а надо спасать моего пана.
— Какого пана? — уже сердилась Черная Птаха.
— Езус-Мария, да нашего, здешнего. Каневского...
— Разве он в опасности? Умирает, может?
— Нет, прошу пани, наш Каневский... лает.
— Как это? Пан лает?
— Как же, лает, как собака. С самого полудня. На разные лады! Страшно... Конец света.
— Подожди. Так, может, пан Каневский того... помешался?
— Еще нет... Но, я тебя прошу, Черная Птаха, и пани Каневская нижайше просит, дочери ее умоляют: полети, Черная Птаха, в замок гетмана Потоцкого, пусть немедля спешит с полками.
— Неужто хлопы взбунтовались?
— Да нет. Хлопы стоят и смеются.
— От кого же защищать пана? Татары, может?
— От молодого молодца.
— Он в замке?
— Был. Появился в полдень. Как раз тогда, когда пан Каневский изволили с одним хлопом шутить. Наш пан вообще великий шутник. Провинится, бывало, хлоп, плетью его отходить бы надо, а пан Каневский говорят: «У меня сердце доброе, делаю тебя до вечера свиньей. Ходи мне на четвереньках и хрюкай». Или прикажут ему влезть на дерево и петухом петь. Разве не невинные забавы?
— Хлоп панских забав не разумеет.
— Я тоже так думаю. А сегодня пан Каневский опять забавлялись. За какую-то провинность приказали Трохиму, старому возчику, взобраться на дерево и кукарекать. Ну, тот долго лез, в конце концов уселся на ветке... и закукарекал. Смешная сценка, не правда ли?
И тут... ох... вбегает в замок молодец. Да прямо к Каневскому:
«Почто насмехаешься над старым человеком? Уважил бы седые волосы Трохима!»
Пан Каневский, ясное дело, вскипели, покраснели, как вареный рак.
«Ты кто такой, пся крев, что смеешь со мной так разговаривать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109