Олекса пытался остановиться, чтобы внимательнее, пристальней посмотреть на этих людей с печальными глазами и веселыми ртами. Может, те люди были мастеровыми, слугами, пахарями? Ватажок не мог распознать их, не мог и спросить, толпа швыряла его, как щепку, толкала, оттаптывала ноги, била под ребра и, как щепку, несла на площадь перед ратушей.
Довбуш ныне уже видел ратушу — огромный, почерневший домище, который снаружи ничем не напоминал о своих глубоких катакомбах, про которые со страхом и ненавистью пела вся Верховина. В лучах теплого солнца дом улыбался приветливо и ласково десятками больших окон. Олекса тогда обошел вокруг ратуши, убедился, что проникнуть ночью в ее нутро будет легко, он ведь надеялся увидеть здесь толстые крепостные стены, оснащенные пушками, и муравейник солдат в латах.
Сейчас, в полдень, ратуша выглядела суровее, будто накинул на нее кто-то черную мантию. Олекса увидел на окнах решетки и увидел тяжелые и широкие двери. И увидел перед ратушей вкопанный в землю кол. Рядом с ним высился сколоченный из досок помост, к которому приставили лестницу.
Толпа, натолкнувшись на ряды солдат-латников, четырехугольником окруживших кол и помост, отхлынула назад. Невидимые барабаны били, били, били...
А барабаны били, били...
А барабаны били...
Олекса, правда, уже не слыхал ни хохота, ни барабанов и не видел людей со скорбящими глазами и веселыми зубами, он всматривался в широкую арку ратуши, ждал, что вот сейчас отворятся ворота, и страшился узнать в их створках знакомую фигуру.
А барабаны били, били...
А барабаны били...
Толпа уже не хохотала, толпа сеяла проклятия и дымилась ненавистью.
И тогда скрипнули ворота.
И Довбуш увидел высокое и мудрое чело ватажка опришков, стоявших в Перегонских лесах, Федора Бызара. Олекса знал его хорошо, ибо когда-то сам посвящал в опришки и назначил ватажком, потому что Федор приходил на помощь, когда Олекса брал Куты и шел на Турку. Когда-то Довбуш не мог налюбоваться парнем, который ни дня, ни часа не мог обойтись без веселой коломыйки и соленой шутки. Бызар смотрел на
АП
мир веселыми глазами, он говорил, что мир был бы прекрасным, если бы по нему не ползали паны. В его усах, как бесенок, пряталась смешинка, а в ладонях теплилась доброта. Других ватажков Довбуш время от времени стыдил, предавал позору за то, что были падки на золото, а Федора Бызара корил за то, что не брал себе из добычи ни злотого, а следует брать хотя бы для того, чтобы старая Бызариха где-то в бойковской развалюхе не чахла без хлеба.
Теперь на помосте стоял совсем другой Федор Бызар. Палач города Станислава пан Михал Козловский по велению судебной палаты в ходе «процесса дознания» согнал высокую и гордую стать опришка, обложил белое лицо кровавыми синяками, быстрые ноги прижег каленым железом, а ласковые нежные руки вытянул на дыбе.
Пан Михал был большим «мастером милосердия», шляхта платила ему не напрасно, но даже он не смог отнять, или украсть, или вырвать у Федора его ласковой улыбки. Вопреки мукам, назло боли, она жила, как тайный цветок, в его глазах, и жила в нестриженой русой бороде, и жила в рубцах продранной одежды. Довбуш прикипел к улыбке глазами и сердцем, она заслонила собою и день, догоравший красноватым костром на шпилях кафедрального собора, и палача Козловского, которого толпа встретила аплодисментами, будто прославляя отважного рыцаря, и заглушила улыбка чеканные слова приговора бездушного, в котором судебная палата вынесла решение «виновного Федора Бызара покарать смертью»: для прекращения разбоя и на страх другим охотникам разгула Федор Бызар должен быть казнен — живьем посажен на кол.
Довбуш пришел в себя только тогда, когда палач исполнил приговор, и тело опришка дернулось в смертельной конвульсии, и из горла мученика вырвался утробный стон. Довбуш закусил губы, чтобы сдавить в себе, не испустить среди волков крика отчаяния и боли, ногти ватажка впились в собственные ладони. Олекса понимал, что Федору уже не поможешь ничем, ни словом, ни делом, а себя можно погубить. Толпа наслаждалась муками опришка, толпа глумилась над ним бесстыдно.
— Мало ему, пся крев, муки! Мало!..— верещала, захлебываясь собственным криком, важная матрона, стоявшая рядом с Довбушем.
Федор умирал долго, кол пропарывал внутренности, добирался медленно до сердца, с позеленевшего лица плетями струился холодный пот, а обезумевшее панство жаждало еще и слез, но напрасно ждало,— опришок умирал тихо и гордо, как и надлежало рыцарю Зеленой Верховины. И Довбуш гордился такой смертью, о» желал бы и себе подобной и хотел, чтобы люди, будь то враги или свои, видели бы и на его лице улыбку.
Довбуш встрепенулся под чьим-то взглядом, поднял голову и встретился глазами с очами Федора. Они уже помутились, но Олексе казалось, что перегонский опришок все-таки узнал его, и он мысленно проговорил:
«Да, Федор, это я. Пришел посмотреть на твою смерть, пришел учиться умирать, ибо тоже велика эта наука!»
А Федор громко произнес:
— Дулче эт декорум эст про патриа мори!
Ватажок, не поняв слов чужого языка, вспомнил,
что Федор учился в коллегиуме где-то во Львове, в книгах мудрых искал правды, а нашел ее в опришковской бартке. Если бы только знать, что по-ученому сказал напоследок Федор, может, что-то очень важное, главнейшее из главнейшего, правдивейшее из правдивейшего, то, ради чего сменил перо на бартку и ради чего принял смерть.
Бызар распрощался с миром уже на закате солнца. Напоенная зрелищем толпа лениво рассеивалась по городским закоулкам. Ушли с площади и солдаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109