Но Олекса кинулся на зверя, и закипела жаркая битва. У зверя были сила и ярость, а у человека были сила и ловкость. Блеснул нож чепелик в руке Олексы, брызнула кровь струею. Через минуту все кончилось: волк отбросил лапы. Олекса присел возле серны.
— Жива ты, красавица? — спрашивал ее. Зверек глядел на него слезящимся глазом.
И видела Олена, как напоил сын дикую серну овечьим молоком, как с ладони кормил, как травою раны заживлял. Потом улыбнулся.
— Ну, беги, серна, на волю.
Животное не убегало, серна не могла оторваться от его теплой и ласковой ладони, лизала Олексино лицо, он шутя отбивался:
— А, чтоб тебе... Да хватит целоваться, придут люди и смеяться будут над нами. Иди, бедняга, в свои леса.
Мать Олена тешилась.
На третий день в полдень неоперившийся орленок, слабосильный и беззащитный, вывалился из отцова
гнезда, что виднелось на скале, и камнем упал в ущелье. Олекса, как стоял, сбросил с ног постолы и полез в черную пропасть. В любую минуту он мог поскользнуться, разбиться насмерть, из-под ног сыпались камни, а парень не думал о смерти, он должен был спуститься на дно ущелья, должен, потому что там пищал птенец, и звук этот разрывал его сердце.
Потом Олекса согревал орленка за пазухой. Когда же срослось крыло, когда птенец оброс перьями, Олекса поднял его на ладони:
— Лети, орел!
И мать Олена снова любовалась-тешилась. Сыновьи добрые дела много для нее значили, ибо тот, кто хочет поднять над головой бартку за правду, тот должен иметь душу, как ладно настроенные цимбалы: малейший вздох и порыв бури, сдавленный плач и радостный клич, мудрое слово и оговор черный должны касаться душевных струн предводителя. Люди равнодушные, себялюбцы, духовные глухари предводителями народа не становятся.
Когда видение исчезло и Олена увидела Старика под елкой у своих ворот, она уже не благодарила: Олексина доброта и чуткость пустили .ростки из ее зерен.
Только спросила Исполина:
— Не чурается ли мой сын, Деду, духов гор и лесов наших? Ведь скоро леса черные станут ему светлицей и погребом, постелью и церковью. А там за каждым корнем русалка лесная или шелестень. Говорят старые люди, что семя лесное очень к крещеным неприветливо, поджидает с бедой ежеминутно.
Мать Олена верила, вся Верховина верила, что горы и чащи не гудят пустотою, заселены они лесными дочерьми, привидениями, духами пещер, чертями и другими нечестивыми племенами. Одних лесных жителей люди отгоняли молитвами и заклинаниями, других — пугали водой иорданскою, дымом чудесного зелья, третьих — задабривали, звали к себе в друзья гостинцами праздничными, яствами пахучими.
— Ты этим, женщина, не печалься,— утешал ее Исполин.— Если есть время, я тебе покажу...
И ветры снова подняли Олену на мощные крылья, и опять в эту ночь легла перед нею Дзвинчукова половина. Тут как раз начинался первый день летованья. Утомленное долгой дорогой, хозяйское стадо лежало
в огороженной стайке, псы-овчарки расхаживали вокруг, как жолнеры-воины на часах. Пастухи, все как один, тесным полукругом запрудили вход в колыбу и в святой тишине следили, как ватаг-артелыцик Илько добывал из дерева чистейший первозданный огонь. Добывание огня длилось долго, руки у чабана сомлели. Дерево наконец задымилось, смоляные щепки охватило пламенем — полонинский очаг родился. Теперь он будет гореть как днем, так и ночью, до первых снегов; пастухи смотрели на огонь, что крепчал, разгорался, их губы шептали слова заклинаний, слова про то, чтобы хорошо было в этот год на полонине, чтоб очаг грел их теплом в зимние ночи и охранял от волчьего клыка и медвежьей лапы.
Потом артельщик Илько с головнею в руках пошел по стаду: обкуривал его дымом от недоброго глаза. А потом кропил иорданской водой полонину, чтобы черти траву не топтали и не портили, чтобы не накликали на скотинку болезней и мору, чтобы ведьмы сюда доступа не имели, чтобы не пили молока из вымени. Олекса носил за ватагом ведро с освященной водой и насмехался:
— Бросьте, дядько, свою работу. Нечистой силе и без вас всюду туго приходится: и в селах, потому что там на каждом шагу кресты позакопаны, и тут... Гоните чертей и злых духов подальше от солнца и свежего ветра, а они тоже жить хотят.
Илько махал на него кропилом.
— Как ты, хлопче, в этом не разумеешь, то заткни пасть. Я творю священное дело.
Под сенью древнего леса ватаг Илько, сильно устав от ходьбы, сказал Олексе:
— Молод ты еси, Олекса, ноги имеешь крепкие. Пойди и покропи святой водой заповедный лес. Небось и туда может скотина забрести. А там нечистого семени несть числа.
Олекса взял кропило, помочил его в ведре и брызнул водой на деревья, на кусты, на травы. И внезапно услышал, как застонал-затрещал лес, как в нем стоголосо что-то заверещало, сотни невидимых ног затопали вокруг.
Парень заколебался. Стало ему жаль седого леса заповедного, что осиротеет без своих привидений, лесных дев, шелестней, что испокон веку плодятся в нем. Довбуш представлял себе тоненьких нявок — лесных
дочерей, прогнанных из обжитых жилищ, и спросил самого себя:
— Куда же они, бедные, денутся, а? Где будут водить свои хороводы? Ведь на каменных россыпях поранят босые ноженьки, в пропастях влажных пропадет их краса...
Думал. Наконец решил:
— Э, пусть ватаг Илько для богача слишком не старается — благодарности не дождешься. А скотинке достанет выпаса и на полонине. В вековечном лесу все должно оставаться таким, как было веками.
И вылил святую воду на сухой пень.
В это мгновенье древний лес поклонился Олексе.
В это мгновенье лесные дочери стали зримыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109