«А где ты, молодец такой красный и гожий, на мою бедную голову взялся?»
Олекса ждал ответа, и дивчина сказала:
— Я пришла до Довбуша, как и ты. Буду шляхту бить.
— Ну, так я и есть Довбуш,— признался Олекса.
Она ему поверила, поверила сразу и даже не знала
почему. Может, потому, что именно такого, молодого и гожего, хотела Довбуша видеть, а может, просто женское сердце подсказало, что юноша правду молвил?
— Тогда прости мне, Олексик, за мою невежливость,— закраснелась и поклонилась в пояс.— Сам видишь, что парней тут много, каждого любовью не оделишь.
— То правда, — нахмурился Олекса, сразу припомнив, что он Довбуш, что его ждут люди на поляне.
Он сел прямо в траву, задумчиво куснул какой-то горькой травы.
— Значит, и ты пришла воевать? — спросил минутой позже.
— Пришла,— кивнула головкой. Перед Довбушем чувствовала себя неловко, не знала, сидеть ли должна или стоять перед ним.
— Ты думаешь, дивчина, что шляхту легко бить? — загляделся Довбуш на ее маленькие руки.— Будут смерти, будет кровь, будут раны, и будут для нас пала- чи-каты в Станиславе на рыночке...
— А я не боюсь,— просто сказала дивчина. Ей и вправду в эту минуту рядом с Довбушем ничто на свете не было страшным.
— Будут походы долгие и скорые, будут ночи холодные и дни голодные...
— А я не боюсь,— упорно повторила дивчина.
— Тебе бы еще возле мамы сидеть.
— Нету у меня мамы...
— Тебе бы отцу кулеш варить.
— Нету у меня отца.
— Чья же ты?
— Ничья. Сирота. В Кутах, у армян служила. Пани у меня как гадюка: куда ни повернется — меня ударит, что ни бросит — в меня попадет. Беги туда, беги сюда. Покои прибери. Детям носы вытри. Пану пятки почеши. И я не выдержала. Стащила этот пистоль и...
— Как зовешься?
— Аннычкой.
— Так сядь, Аннычка. Должен тебе что-то сказать...
Она села близко, протяни Довбуш руку, коснулся бы ее плеча.
— Будешь говорить, что не примешь в отряд? — запечалилась.—Ты не смотри, что я девка. Стрелять умею. Барткой орудовать научусь. Буду ваши раны перевязывать. Буду вам рубахи стирать. Буду тебе, Олексик, кудри расчесывать — только возьми с собою,— просила. И смотрела на Олексу такими жалобными глазами, в которых светились слезы, что Довбуш был принужден склонить голову вниз.
— Нет, не возьму...— вздохнул.— Не женское дело с опришками таскаться.
— Олекса мой,— подвинулась к нему ближе, ухватила его за руку, припала к ней губами. Довбуш невольно коснулся рукой ее кучерявой головки. Тысячи искр, сладостных, неожиданных* брызнули ему в сердце, кровь закипела в жилах. Хотел оторвать руку от волос ее, но не мог, близко-близко увидел ее влажные очи и слезы на мохнатых ресницах. Было мгновенье, когда свет потемнел в его глазах, парень, не помня себя, припал к ее губам, губы ее были терпки и цьянящи, как лесное зелье, лес куда-то исчез, отдалился, солнце погасло. Плыли они оба, казалось, на челне, Олекса вез Аннычку в далекие горы, в густые леса, выбирал ясную поляну, сильными руками строил для нее и для себя хату, тут они жить будут вечно, только он и она, только он и она...
Поцелуй, первый в Олексиной жизни поцелуй, был долгим, был бы он, может, еще дольше, если бы рядом где-то не прогремел выстрел: кто-то игрался с оружием и зря жег порох. Олекса опомнился, слегка оттолкнул ее от себя, она разгорелась, красная, как роза, стыдливо прятала лицо в ладонях.
— Иди прочь, колдунья. Не своди с ума,— простонал. Стало ему жаль того легкого челна, на котором плыл минуту назад с Аннычкой, и жаль было той невы- строенной хаты светлой среди дикой пущи, где хотел бы жить лишь для себя и для нее.— Иди прочь,— повторил глухо.— Твое богатство, дивчина,— то честь белая и чистая, а я ненароком могу и сорвать красный цветок, и ты станешь бедной. А мне не жениться, мне не хозяйствовать, мне детей не плодить.— В его голосе клокотала тоска и мука, парень, может, лишь теперь ощутил и осознал, какой тяжкий груз возложил ему на плечи Дед Исполин: старик дал ему много, да много и взял. Его не ждали ни сегодня, ни завтра, ни через год обыкновенные простые человеческие радости, не ждали теплая постель и любимая жена, его не будут обнимать детские ручонки, никто не назовет отцом.
— Ну, так чего стоишь?
Она словно и не слышала, стояла перед ним влекущая, таинственная и пыталась понять Олексу.
— Таки не возьмешь с собою? — спросила.
— Не возьму, Аннычка...
— Даже тогда не возьмешь, если скажу, что... люблю тебя?
Его резко очерченных губ коснулась печальная улыбка:
— Ты ж только сейчас меня увидела...
— Ну и что же? — подняла голову.— А ты мне приснился. Как раз таким и приснился. Я тебя видела тысячу раз, ты уже целовал меня тысячу раз...
Олекса подумал, что и он с давних-предавних времен знает эту дивчину, она уже давно ему родная и любимая, когда-то он бежал за ней горами и лесами, она летела впереди него, как серна, золотые волосы распущенные развевались по ветру, манили за собой, звали. И он все же догнал ее однажды в чащобе и ласкал ее золотые волосы и синие загадочные очи, она лежала на мхах обнаженная, трепетная, он любовался ее крепким упругим телом. Это, видно, было в болезненных юношеских мечтах, когда впервые в жилах бушует кровь, как в березе весенний сок. Тогда никто еще не ждал его, принадлежал он только себе. А ныне дивчина стоит перед ним, дивчина не из мечты, а настоящая, живая, горячая и желанная, и у него нет смелости, а может, нет и права сказать ей: «Будь моей».
Он лишь осторожно и нежно, словно Аннычка была соткана из радужных красок, наклонил ее головку, поцеловал в губы и сказал:
— А теперь прощай, Анна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109