Он не жалел, что не родил собственного сына,— чужие сыны любовно и гладко тесали ему кедровое деревище Он не тужил, что не тешился в жизни родными дочками, чужие девицы барвинком и пахучим чабрецом выстилали ёму гроб, выстилали и приговаривали:
Довбуш уже стоял на подворье, невдалеке Сивый никак не мог отдышаться, Довбуш слезы глотал, он представлял, как тоскливо станет в этих горах без звонких струн Великого Цимбалиста.
Довбуш плечом, как плугом поле, распахав толпу, двинулся к Великому Цимбалисту. Старик сидел на столе, был уже причесанный, умиротворенный, славою напоён. Увидав Олексу, он протянул к ватажку обе руки:
— Прощай, ватаженьку, пора мне. Отыграл я свое.
— Отыграл, то правда,— нахмурился Довбуш. Его поразили длинные пальцы музыканта, что начали уже синеть.— Может, напоследок чего-то хотите, отче? Люд выполнит вашу волю. Может, нам что-то скажете? Может, желаете себе, чтоб мы отвезли вас на высокую гору и там схоронили, а? Может, прикажете замуровать ваше тело в мраморной гробнице? Вы заслужили- у нас...
Старик покачал головою:
— Нет, Олексику, пышнота мне не нужна. Но хотел бы я напоследок послушать, как играют цимбалы.
Довбуш махнул рукою. И тут же возле стола появилось сто наилучших цимбалистов.
— Играйте нашему отцу-батюшке,— велел Довбуш.
И молоточки-клевчики коснулись струн.
Старик смежил глаза, приготовился слушать, хотел под музыку уйти из этого мира; музыканты играли что- то печальное, играли старательно, с душой, словно прося цимбалы не просто звучать, а выговаривать каждое слово. Но то ли руки их стали непослушными, то ли цимбалы у них были глухи, из непевучего дерева сотворенные, ибо слышал Олекса, что мелодия никого за сердце не брала, мелодия плыла мимо людских сердец, как птицы летят мимо чужих гор, слышал это и Великий Цимбалист, ибо лоб его затуманился, старик открыл глаза и сказал:
— Что же вы, хлопцы, так играете? Может, у вас лучше веселое пойдет? А ну, попробуйте.
Цимбалисты попробовали. Их пальцы с клевчиками забегали-зачастили по струнам, как дождевые капли по быстрому течению реки. Цимбалисты потели, цимбалисты извивались, помогая себе языками, губами, притопывая в такт постолами, никто не мог бы сказать, что играют они неловко, никто не мог бы осудить их, что не вкладывают в игру стараний. Но Довбуш не замечал, чтобы струны на цимбалах покраснели, задымылись бы от веселого огня, но Довбуш не видел, чтоб из-под клевчиков вырывалось цветами-красками пламя буйного веселья. Он минуту-другую размышлял, отчего в печальной и веселой игре словно онемели цимбалы. Ведь раньше ему приходилось наблюдать, как Великий Цимбалист сеял цимбалами то синие цветы, то темно-зеленые краски печали, то огненные лепестки радостного безумства. Почему же эта сотня цимбалистов, что собрались сюда со всех концов, не высеяла из своих цимбал хоть бы одно зернышко? Одно-единственное. Правда, они простые музыканты, «свадебники», а он — Великий Цимбалист, иначе народ ни за что не возвеличил бы его. «Но кто виноват,— размышлял Довбуш,— что среди них не вырос хотя бы один Великий? Я? Мое дело — бартка и пистоли, кара и месть. Они, эти люди, что собрались вместе? Но они ведь знают плуг и топор, заступ и колун. Так, может, виновны сами цимбалисты? Нет, они, наверное, желали б — по их лицам видать — сеять цветы из цимбал; хотели бы — да не умеют, их никто не научил сеять. А должен бы научить, должен бы передать им в наследство свой талант этот человек, что умирает, этот старик, что зовется Великим Цимбалистом».
Олекса подступил ближе к нему, спросил:
— Вы уже умираете, деду? — И почему-то в Довбушевом голосе не было ни сочувствия, ни жалости, напротив, звенел в нем гнев.
— Нет, Олексику, еще не умираю, еще Смерть сидит на колоде. Я думаю...
— Над тем, что не оставляете себе замены? — нахмурился. Довбуш.
— Угадал, Олексику...— старик понурил голову. В его ушах еще бренчали струны цимбал, которые не умели ни плакать, ни смеяться.
— Смотрю я на вас, батько, и думаю, что напрасно жизнь вы прожили. Или неправду говорю? — повысил голос Олекса.
Народ выпучил на него глаза, народ, может, даже возмутился, что опришок, пусть он и Олекса Довбуш, насмехается над прославленным музыкантом. Разве под его цимбалы сынов не крестили, разве под его музыку не паровались, разве его пальцы не дарили людям радость?
— Что ты такое, Довбуш, говоришь? — попытался кто-то устыдить Олексу.— Дай человеку умереть спокойно.
— Не дам! — крикнул Довбуш. Схватил Цимбалиста за плечи, встряхнул его, будто грушу.— Не дам... Кто ему правду скажет, если не я? Он себе думает, что если весь век служил нам цимбалами, то заслужил себе
какие-то почести, право на память после смерти? Служил, ибо должен был, так ему на роду написано, ибо должен был на кусок хлеба заработать. Он удивлял нас своею игрой, и за то мы его любили и дали имя Великого. Да он оказался скупцом. Про него говорили, что он со своими цимбалами — слава нашего края. Теперь он умирает, уходит прочь от нас, и мы останемся без славы, без цимбал, которые сеют цветы.
Довбуш оглянулся, люди обернулись — и все увидели, что день почернел, горы стали ниже, леса стали реже, люди стали меньше, ибо нет в этом дне, и в завтрашнем тоже нет, и нет ни в горах, ни в лесах, ни среди людей человека, который занял бы место Великого Цимбалиста. И все ужаснулись, представив себе, что уже никогда в Карпатах не будет цимбал, которые умели бы сеять цветы-краски, а без них тяжко на свете жить.
Девки еще завывали где-то:
И старухи еще далеко за гумном поплескивали ладошами и высекали из себя слезы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109