Ночь, как густое смоляное озеро, на поверхности которого качались звезды, ласкала Жельмана покоем и теплом. Ночной воздух опьянял его, на сердце становилось спокойно и мирно, он забывал о неприятностях и страхах, что в последнее время донимали его, чувствовал себя в безопасности за этими дубовыми ставнями, за коваными решетками и за высоким, надежным частоколом ограды.
Словно бы в такт Жельманову настроению оттуда, где были ворота, послышался громкий окрик:
— Эй, смотри!
— Смотри-и-и! — вторил голос с противоположного конца двора.
Жельмановы гайдуки не дремали, хлеб ели не даром, и это утешило старого арендатора. Кроме гайдуков на гумне стояли десять жолнеров, которых Жельман выпросил в Яблонове на всякий случай, жолнеры, правда, службу не несли, днем и ночью отлеживались на сене под навесом, пили мед и жарили баранов; у Жельмана сердце разрывалось на части, но лучше быть такому убытку, чем ночами трястись от страху, что Довбушевы разбойники внезапно заколют тебя, как свинью.
Жельман вздрогнул, воспоминание о Довбуше было ведром воды, внезапно вылитым за шиворот. Арендатор кутался в халат и мысленно выговаривал вельможной шляхте и богам — католическому, схизматскому и иудейскому,— которые, господствуя над миром, недоглядели беспорядок, дали возможность выплодиться в горах разбойнику. Казалось ему, что Карпаты обуздали свою непокорность, и хлопы научились сгибаться
в поклоне, как складные ножи. И вдруг — на тебе. Каждый день приносит теперь лихие вести: там арендатора ободрали как липку; там шляхтича чернь казнила; там хозяину русинской веры бандиты спустили штаны и всыпали двадцать горячих плетей; в одном месте маеток с дымом на ветер пошел; в другом — хлопы бревнышку раскатали. Кара небесная, а не Довбуш. У него, говорят, конь крылья имеет, потому что эти, пшепрашам, остолопы-смоляки охотятся на бандита, вываливши языки, в горах, а он спокойно трясет богача где-то над Днестром. Да если бы только один Довбуш замахнулся на тишину и покой края, это было бы полбеды; страшно, когда рабочее быдло, что до сих пор молчало в ярме, начинает брыкаться, в глазах у них огонь откуда-то появился, в разговоре — уверенность, а во всей фигуре гордость так и выпирает. Они, хлопы, так выглядят, будто пьянит их тот Довбуш, будто опришек дал им напиться из жбана бунтарского вина.
Он, Жельман, заботясь о порядке в арендованных хозяйствах, пробовал отрезвить хлопов и приказал как- то привести ко двору этих паршивых захребетников — родичей Олексы — Василя и Олену Довбушей. Гайдуки при всем честном народе заголили обоим спины и отхлестали канчуками. Ай-вай, по-глупому тогда поступил Жельман, не ум рассудительный и дальновидный, а злость жгучая и страх руководили им. И что же? Только растревожил осиное гнездо. Довбуш не заставил ждать ответа: однажды ночью все окрестные корчмы запылали, в том числе и бывшее гнездо Довбушей. Пошли с дымом деньги, горилка, обуглились два корчмаря. Жельман в отчаянии чуть не выдрал пейсы, потом дорвался до коня и полетел в Яблонов искать у панов-шляхтичей управы на отчаянного бандита, а для себя — защиты. А ясновельможные, пшепрашам, сами штаны наготове держат. Только и помощи от них, что послали к нему на постой солдат.
— За их мощными плечами, пан Жельман,—утешал ротмистр,— будешь чувствовать себя, как за стенами Станиславской крепости.
Оно, конечно, за солдатскими плечами безопаснее: у солдат и самопалы, и пистоли, и сабли вострые, и кони быстрые, но Довбуш — это такая бестия, что с ним надо воевать не только оружием, но и хитростью. Холка у Жельмана, слава богу, не переломилась оттого, что он поехал в Печенижин, разыскал Довбушевых родичей, поклонился им и сказал:
— Приехал я просить прощения у вас, пан Василь: что было между нами, то быльем поросло. Видит бог, каюсь, что когда-то у вас хату отобрал и вот, значит, с вами неуважительно повел себя. Это, проше пана Василя, шляхта меня взбаламутила, теперь сам казню себя. Так и Олексе передайте. И еще передайте, что я заплатил за гайдуцкие плети, на старом месте вам новую хату построю. Хочу жить с Олексою в мире.— И Жельман на глазах удивленных гуцулов разорвал старую долговую грамоту, а на столе оставил кучку червонцев.
Довбуши, хоть и не падали арендатору в ноги, от червонцев не отказывались и в новую хату, выросшую как гриб, жить перешли. Жельман удовлетворенно потирал руки, думал, что навечно подписал с Олексой тайный договор, теперь бандит даст ему покой. Ясное дело, мир с опришком стоит денег. А где эти, проше пана, червонцы взять? Разве в этих проклятых горах у него золотой рудник? Сын Иоська из Львова пишет: имею большой купеческий гешефт, помоги деньгами. Меньший, Мойше, в Коломые пивоварню закладывает и тоже просит: дай, папа. Ривка за Станиславского аптекаря замуж вышла, ей тоже деньги нужны, тем более девку голой из дома не выпроводишь, надо же ребенку как-то жить. А разве он не понимает этого? Или он своим детям худа желает? Надо денег — будут деньги. Теперь, когда он с Олексой сговор имеет, можно хлопов, как гнид к ногтю, покрепче прижать. Но только ша, ша... Не позднее как на прошлой неделе сельские войты-старосты с папертей церквей огласили, что ясновельможный пан арендатор установил новую подать — на окна. «Ну, ну, хлопы, не сходите с ума, это ничего не значит, что во всей Короне хлоп подати за окна не платит. Жельману Корона, пшепрашам, до одного места, здесь я король. А может, нет? А как ты думал, хамло, а? Хочешь на белый свет любоваться — плати. А не хочешь — заколачивай окна досками, разве я тебе запрещаю слепнуть в потемках?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109