Ваши хаты на плетни посклонялися, дрекольем подперлись, как бабы старые, а у него хоромы на помостях. Ваши дворы пустые, а у него — хлева да амбары. В ваших сумках ветер веет, а у него червонное золото звенит.
— Олексику,— уже молил его Илько,— не куй себе кандалов!
Довбуш не обращал внимания, он и сам удивлялся, откуда слова черпал.
— Я не все еще сказал,— молвил дальше.— Одним вы, люди, богаты: своими женами и невестами
честными, а Штефан ни собственной честью, ни жениной похвалиться не может. Забавлялась-развлекалась с паненкою Ядзей ясновельможная шляхта, волочили ее по Станиславу да по Коломыям, пока ее носище не сгнил. Тогда и подобрал ее наш хозяин уважаемый, панна хоть и поношенной была, что старый башмак, хотя и безносая, но злотых на гульбе нагребла, а ему того только и надо, небось, с носа воду не пить...
В толпе пастухов кто-то прыснул смехом, Штефан Дзвинчук осатанел, из горла его рев вырвался, всю силу, какую имел, в кулаки перелил! Сколько живет со своею Ядзей, чтоб она повесилась, никто его так не допекал, как этот Довбущук. И газда, рванувшись, ухватил Олексу за полу сардака-кафтана. Все думали, что Олекса теперь задаст стрекача, а он с места не двинулся, ждал хозяйского битья. И в ту минуту со Штефаном какая-то холера стряслась; никто не понял, что именно, да и Штефан сам ничего не понял, только хозяин отлетел от Довбуша прочь. Дивился: Довбуш ему ни ноги не подставил, ни в грудь кулаком не двинул, а лишь слегка оттолкнул от себя. Но чего стоит толчок какого-то там червя? «Видно,— думал Штефан,— я промахнулся». И он вскочил на ноги, как крапивой ошпаренный, чтобы снова броситься на Олексу, чтоб свалить его, месить ногами, а чтобы тот не убежал, хозяин крикнул космачским парням:
— Что ржете, как дьяволы?! А ну, возьмите его борзо!
Парни подступали к Олексе трусливо, правда не очень хотелось им это делать, были бы рады, когда бы Довбуш не ждал бы их, а дал ногам волю. Но Довбуш стоял, усмехался и напевал:
Та щ пщеш, пане брате, навеет в опришки?..
И, оборвав песню, поддразнивал парней:
— Ну-ка, хлопцы честные, слушайся своего господина, а не то он кислого молока вам на ужин не даст.
Парни схватили Довбуша, будто клещами, он не сопротивлялся, парни были молоды, руки имели сильные, в прежнее время не вырвался бы Довбуш, а сейчас он и не пытался, хотел кое-чему научить своих полонинских братьев, терпеливо ждал Штефана, что начал
вывязывать на ременном кнуте-батоге узлы: один узел, другой, третий... Все уже наперед знали, что сейчас какой-нибудь из космачских молодчиков сядет Довбушу на голову, другой придавит ноги, а хозяин заголит Олексе сорочку, поплюет на ладони и примется катовать-истязать юное белое тело.
Наконец узлы были готовы, но Штефану ни разу не пришлось махнуть батогом. В этот момент, как на грех или на добро, вышкандыбал из колыбы Лукин Торба. Старик не помнил, сколько ему лет, семьдесят или восемьдесят, зато помнил, что еще Штефанов отец наживался на нем с давних времен; не было на Верховине человека, который мог бы сравняться с Лукином в умении готовить овечьи сыры: он всю жизнь готовил кружала сухого сыра — будзу, эти длинные руки, что свешивались до колен, рождали головки брынзы, сбитое им масло пахло вкусно и светилось желтизной. Штефан сбывал сыры кутским армянам, прибыль с торговли имел большую и не замечал, как Лукин старел, как высыхали его руки. Сегодня он тоже Лукина не заметил среди пастухов, если б спросил о нем, то узнал бы, что старому какая-то беда вселилась в очи: люди, деревья, овцы казались ему тенями, тени танцуют перед ним, качаются, Лукин их ловит, протирает глаза и спрашивает: «Люди добрые, неужто слепну?
Ему не отвечали, он днями лежал у костра, берег его святой огонь, только и пользы от него было; а когда уставал, то накрывался с головой кожухом и спал без теней, и пастухи ходили вокруг на цыпочках, боялись разбудить.
Спал он и сегодня, не слышал, когда на полонину прибыл хозяин. Его разбудили крики возле колыбы, он откинул занавеску, что закрывала вход, прислушался к гомону, наконец узнал среди голосов хозяйский бас и спросил:
— Это ты, Штефан, приблудился?
Дзвинчук оглянулся. Лукин Торба двигался на него, он всегда спешил к нему, чтобы дать отчет о сыроварении. Теперь он осторожно переставлял ноги, будто брел через речку, руками ощупывая воздух. И случилось то, чего никто не мог предвидеть. Лукин случайно зацепил ногой несколько бочонков с молоком, которое вынесли на солнце, чтобы скорее прокисло, бочонки один другой повалили, разлилось
белое озерцо. Потери большой не было, в иное время никто на это не обратил бы внимания, но Штефан обратил, заскрежетал зубами, забыл об оскорбленном Олексой гоноре, белое озерцо заслонило ему солнце, он видел только молоко, по которому хлюпал ногами Лукин Торба, хлюпал и приветливо улыбался хозяину.
— Как живешь, Штефанко? А я уже отслужил, ищи теперь другого,— шепелявил старик беззубым ртом.
Дзвинчук не слышал его, испорченное молоко укололо под самое сердце, подскочил, как заполошный, к старику, схватил за грудки, так что сорочка на плечах треснула, размахнулся...
— Ты, пся крев, опришок, не видишь, куда топалки ставишь? Мое добро нарочно переводишь?
Это произошло мгновенно, внезапно, никто не успел схватить Штефана за руку, никто Лукина не поддержал, он повалился наземь, как подрезанный, и телом своим опрокинул еще несколько ведерок. Штефан чуть не завыл, саданул старика башмаком под ребра:
— И ты, стерва старая, бунтуешь? И ты на мое добро...
Не договорил слова Штефан, Довбуш шевельнул плечами, космачские молодчики посыпались с него, как переспелые груши, врезался он меж Штефаном и Луки- ном, загородил старого плечами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109