— А не трожь, хозяин! — потемнел лицом Олекса.— Не то руки отсохнут.
Замахнулся Дзвинчук на Олексу, ударить не успел, Довбуш легко заехал ему ладонью в правое ухо, и тот даже присел, в голове звон отозвался.
И снова бросился Дзвинчук на Олексу, бросился, как рысь, слепо, безумно, дико.
И в левое ухо заехал ему Олекса Довбуш. Дзвинчук закрутился на месте, захлебнулся красною юшкой. Пастухи рты пораскрывали, никто не подозревал, что Олекса на драку быстрый, что силу выносил незаметно!
— А вы что стоите?! — кровью плевался Штефан.— Не видите, что вашего господина мордуют? А ну, возьмите его, а ну, скрутите веревками!
Никто пальцем в постоле не шевельнул, Олекса на крик Штефанов не обратил внимания, наклонился над Лукином, поднял старика на руки:
— Больно, дедушка?
А Дзвинчук будто разума лишился, сзади напал на Олексу, пальцами сдавил шею.
— Ты все еще тут? — словно удивился Довбуш и одним движением стряхнул с плеч газду.— Тебе еще мало? — Ухватил его за ногу, раскрутил, как мальчишки осенью раскручивают на картофелищах жестяные кадила, и без натуги, легко и быстро перебросил через колыбу. Тот промелькнул в воздухе, как подстреленная ворона, и уже с той стороны заорал:
— Караул, спасайте!
Ни один не поторопился хозяина спасать, случай уберег его если не от смерти, то от увечья, потому что свалился он на стожок сена. Дзвинчук вскочил на ноги, в одной руке его пистоль блеснул, в другой — бартка оказалась.
— Спасайся, Олексик! — крикнул артельщик Илько.
— Спасайся! — вторил старый Лукин.
Олекса повернулся лицом к врагу. Грянул выстрел. Но Олекса стоял. Не покачнулся. Не вскрикнул. Пуля коснулась его ребра, расплющилась и упала к ногам.
Тогда из второго пистоля выстрелил Дзвинчук.
Артельщик Илько зажмурился. А Олекса стоял. Вторая пуля ударилась о грудь и, бессильная, расплющенная, упала под ноги.
Тогда под конец бросил Дзвинчук свой стальной топор. Олекса не отклонился. Острое железо коснулось его чела и, будто из воска выплавленное, согнулось.
Дзвинчук оторопел.
Чабанский круг онемел. Раньше и во снах им подобное не снилось. Если бы кто рассказал — не поверили бы, сказкой назвали бы, а тут наяву и вправду увидели, как не взяла юношу ни острая пуля, ни стальной топор. Дзвинчук первый опамятовался, хотел юркнуть за хлева, Олекса в два прыжка хозяина догнал и вернул под колыбу.
— Э, нет, газда, так тебе легко не сойдет. Сам задирался.
— Сам, сам, Олексик,— захныкал Дзвинчук.— Виноват я... Не убивай, не бери греха на душу, прошу тебя...
Олекса топнул ногой, так что полонина покачнулась:
— Не скули. Я не судья, свое от меня получил. Пусть люди тебя судят, из них соки тянул, кровь пил.
— Ой, пил, Олексику, грешен я,— бормотал Штефан.— Все, что имею, отдам, только жизнь подари.
— У них проси! — гремел громом Олексин голос.
Дзвинчук на коленях пополз к пастухам. Руки им
обцеловывал. Ноги обнимал. А пастухи молчали. Было им непривычно видеть газду на коленях, гадливо вытирали обслюненные им руки и отступали от него, как от сбесившегося пса, что не имел ни одного зуба; Дзвинчук ловил их за полы:
— Каюсь, люди добрые! Был я лютым. Был жестоким. Может, не одного из вас предал. Но я заплачу за все...
Пастухи молчали. И сами поднимались в своих глазах, и сами удивлялись, какие они великие и могучие, ибо вот Штефан Дзвинчук ползает где-то далеко внизу, башмаки лижет и просит прощения.
Довбуш их разбудил. Он поставил Штефана на ноги:
— Довольно хребет гнуть, мы не паны. Слушай же, что скажу: золотом не откупишься! Наши боли невозможно залечить твоими червонцами, не надейся. Золотом не вернуть здоровья дедушке Лукину, которое он растратил возле твоих ведер. Доведется тебе самому узнать, что такое боль.
— йой, таки хочешь, Олексик, моей смерти,— заломил руки Дзвинчук.
— А это от тебя зависит, несчастный. Быстро спускай штаны и ложись на землю.
— Олекса...
— Ложись.
— Людоньки...
— Ну!!
Дзвинчук сверкнул грешным телом, колени его задрожали. Хохот, как ветер, пригнул травы к земле. Олекса сдерживал смех, первому попавшему пастуху ткнул в руки узловатый батог, что приготовил Дзвинчук для него.
— Бей своего господина,— повелел.— Он тебя раз ударил — ты его два.
— Будто я помню, Олекса,— смутился пастух.— Или я считал?
— Все равно бей. Учись свои обиды помнить.
Пастух бил, удары клал легкие, боязливые.
— Нажимай, нажимай, не жалей. Он тебя не жалел,— поучал Олекса.
И пастушок «нажимал».
Второго, третьего, четвертого Олексе учить уже не надо было, даже молодцы космачские, что с хозяином прибыли, отсчитали Штефану не без запала по нескольку горячих, не обошел искушения и артельщик Илько. Он только предостерегся:
— Бью газду, Олекса, потому что ты этого хочешь. А вообще-то я...
Довбуш смеялся над хитростями Илька, сам Штефа- на уже не трогал, тот и так уж визжал, корчился, извивался ужом, спина его посинела, после каждого удара просил:
— Ой, хватит уже, ой...
— А не будешь, газда, издеваться над людьми?
— Ой, не буду...
— А не будешь из них жилы тянуть?
— Ой, не буду...
— А будешь платить щедро и честно?
— Клянусь, буду.
— А не побежишь, как курица с яйцом, жаловаться в Коломыю на меня, на этих людей безвинных, не будешь желать для них панской кары?
— Бог свидетель — не буду!
— Поклянись! — сказал Олекса.
— Клянусь богом, Христом, святыми всеми, жизнью своей...
— Целуй землю святую.
Штефан Дзвинчук целовал землю и нательный крест.
Олекса распорядился:
— Вставай. Подними штаны и слушай: в кошельке у тебя есть немного червонцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109