Но кто-то все же их заметил. Малолетний Дидушков сын понес новость отцу, понес ее громко, причитая на все село:
— йой, Довбуш идет!!
Дидушко схватился за пистоль. И первым делом послал пулю в Белую Птаху, напрасную пулю. А вторым делом велел наймиту Семену Волощаку, чтобы в ту же минуту вынес из пивницы припасенные ружья, пистоли, топоры-бартки, рогатины, и сам оружие работным людям в руки тыкал, и сам насыпал порох на полок, и сам расставлял засаду меж бревен, и обещал после успешного боя награду — по одной овце и червонцу на хлопа, и каждого просил и страшил: целься один за другим намертво, иначе Довбуш зарубит тебя.
Люди слушали, старательно прижимали приклады к плечам, ловили глазом края стволов, а в душе у них страха перед Олексой не было.
Минутный испуг от внезапности прошел, Дидушко проникся уверенностью в успех и уверенно ждал непрошеных гостей. Из его двора во все стороны глядело не меньше полусотни стволов, этого довольно, чтобы из опришковской ватаги сделать гору трупов.
А Белая Птаха продолжала сидеть на своем месте. Была у Дидушка мысль пальнуть по ней во второй раз, но передумал: может, как раз вещует удачу?
Оиришки выросли вокруг двора, как черти.
— Гей! — крикнул Довбуш.— Никому я беды не желаю, кроме Дидушка!
В ответ атаман нажал курок. Стрелял наугад, стрелял, чтобы знак наймитам подать, и ждал, что сейчас прозвучат полсотни выстрелов и полсотни пуль продырявят тела опришков.
— Да стреляйте же, злодеи!! — задохнулся от крика Дидушко. Он еще надеялся на помощь наймитов, еще ждал, что вот-вот заговорят их ружья и пистоли, еще ждал...
И не дождался. Наймиты и люди работные посмеивались в кулак, под страхом смерти не подняли бы они руку на Довбуша, спасителя своего и заступника. Атаман это понял, каялся, что поздно понял, надо было седлать коня и прорываться на Косов, надо было...
Белая Птаха смеялась. Опришки уже один за другим перепрыгивали через забор, а наймиты и работные люди направили ружья на своего атамана.
Он отступал к своей хате. Озирался во все стороны, потому что со всех сторон к нему шли враги. Когда закрыл за собой двери, думал, что спасся: двери дубовые, оконницы дубовые, на стенах висят новенькие ружья — отобьется. Но Довбуш крикнул:
— Дайте кресало!
Сперва он не поверил услышанному. Никогда не представлял себя мертвым, тем более изжаренным на огне. Жизнь давалась ему легко, удачливо. Он умел собирать мед даже с крапивы, силу и энергию в себе ощущал великие, казалось, что и горы мог бы сдвинуть. И вдруг... Да еще если б только он один, а то ведь жена, сын...
Мелькнула мысль: бежать.
И он выскочил через задние двери во двор. Никто этого не ожидал — растерялись. Лишь вслед ему уже прозвучали выстрелы. Но ни одна пуля не задела. Он не видел, Что Довбуш бил барткой по стволам и пули вгрызались в землю, Дидушко не слышал, как Довбуш кричал: «Не стреляйте, братчики, возьмите его живым, будем суд на ним вершить!»
Атаман слышал в ушах только посвист ветра. Сперва не думал даже, куда бежит — только бы подальше от опришков, только бы подальше от барток и пуль, подальше от хаты, что уже лопотала пламенем. Потом вспомнил о лошадях, что паслись на противоположном берегу реки. Рванулся туда. Бежать было трудно, давно не приходилось ему бегать, и мешало брюхо, да и на ногах у него были тяжелые солдатские сапоги, и не выбирал он дороги, спотыкался о камни, падал в промоинах, одеждой зацеплялся за кусты.
За ним бежали опришки, бежали неторопливо, легко, будто наперед знали, что далеко от них он не убежит.
Дух у него перехватывало, ноги подкашивались, в голове помутнело, чувствовал, что вот-вот упадет...
Только теперь к нему подступил страх. Уже не сознавал себя Дидушком, грозным атаманом, а сознавал
себя зайцем, за которым гнались охотники. Страх словно бы прибавил ему силы, страх жил в каждой клеточке его существа, в каждой волосинке. Никогда и не думал, что в нем сидел трус, от страха подступила тошнота и хотелось выть, но он еще бежал, еще ковылял, пока не споткнулся в последний раз.
Подняться уже не было сил, не был он ни ранен, ни подбит, был лишь наполнен страхом по горло, страх корчил его, прижимал к земле, опришки стояли вокруг с поднятыми топорами и отворачивались: он ползал у их ног, как червяк, он ел землю и бормотал что-то о помиловании, обещал золотые горы, землю, хаты дубовые. Только бы подарили ему жизнь.
Опришки ждали Довбуша. И ждал Довбуша Дидушко. Земля протрезвила его, он отдышался и встал на ноги. Стоял жалкий, оборванный, позеленевший и, как собака, заглядывал в глаза людям, собравшимся толпой. Он еще надеялся на что-то. На заступничество людей? На милость Довбушеву? Ведь все горы знали, что Олекса редко проливал кровь... Господи, помоги, господи, спаси...
Ждала Довбуша и Белая Птаха.
И он пришел. Вплотную подступил к Дидушку. На три головы был он выше атамана. Руки положил на золотую бартку. Дидушко следил за каждым его движением, за блеском глаз, за взлетами бровей.
— Узнаешь ли меня, Дидушко? — спросил Олекса.
— Узнаю,— прошептал он.
— Не ты ли говорил, что голову мою подаришь панам?
Говорил,— промямлил атаман.— Подговорили меня, нашептали... Каюсь.
— Кто измену высиживал — тому нет покаяния. И прощения нет,— Довбуш замахнулся барткой.
...Кружилась над людскими толпами Белая Птаха добра.
— Неужто убьешь меня, Олекса? — защищался руками Дидушко, и трепетал Дидушко, как осиновый лист, и на глазах седел Дидушко, и плакал на людях Дидушко.
— Убью. Потому что предательство как гадюка: не отрубишь ей голову — она тебя ужалит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109