— Аннычка! — позвал он, оставшись один.
Только ветер...
— Аннычка!
Только вздохи трав.
— Аннычка!
Лишь угасало солнце.
Тогда лишь поверил, что ее нет. Когда была живой, на первый же зов откликалась ему.
Если бы были у него слезы, выплакался бы. Но они затвердели, окаменели в груди.
Обошел могилку вокруг. Маленькая, неприметная. Кто через десяток лет догадается, что здесь лежит женщина, которая будила бунтарским пением своим Зеленую Верховину? Кто будет знать?.. Кто будет помнить?..
Разве только он...
Капало на западном склоне солнце, капало, как красная свеча. Никогда и не думалось ему, что солнце похоже на огонек свечи.
Рядом застрекотала сойка. Какая сойка? Зачем она? Где? Гляди... сидит на калиновом кусте, который кто-то уже успел посадить на могилке. А он и не заметил этого... Выходит, люди не так уж и равнодушны к Аннычке? Нашлась добрая душа.
Почему-то припомнилась материнская сказка про двух злых и одну добрую сестриц. Там, в сказке, кажется, убитая сестра голосом калиновой сопилки говорила. Но такое бывает лишь в сказке...
Но все же взмахнул ножом, ударил по калиновой ветке, сделал сопилку, прижал к губам.
«Ой, медленней, Олексику, играй. Ой, медленнее...» — отозвалась флейта.
Обрадовался.
«Это ты, Аннычка?» «Я».
«Как все случилось?»
«Пытаешь про смерть мою? Про сына сперва нашего расскажи».
«Я еще не видал его. Люди говорят: в надежных руках. Матери гуцульские ходят за ним поочередно. Рассказывали мне, что зуб у него растет».
«Будет зубастым, как ты. Подрастет — на батьково место встанет».
«Э, что батько... Только и славы, что Довбуш. Тебя вот не уберег».
«Не казнись, Олексику. Ты воин, и я — воин, разным только оружием воевали: ты — мечом, я — словом. А кто же узнает-отгадает, где воин падет?»
«Сильно тебя мучил собака Пшелуцкий?»
«Сперва нет. Привели меня на это место. Тут смоляки лагерем стояли, и приказали, чтобы я веселую спела, души им развеселила, ибо наслышаны были о моем голосе и моих песнях. А я ответила им, что негоже певцу, народ которого день за днем кровью исходит, у кого бога своего отнимают, язык которого позорят и топчут, веселые песни петь. Грех тому певцу и проклятие».
«Ты хорошо сказала, Аннычка. Как и надлежит жене Довбуша».
«Как и надлежит дочери Зеленой Верховины».
«И то правда. А потом?»
«А потом били... А я, сжав зубы, молчала.
Наконец паночки поняли, что я сильнее боли. И Пшелуцкий приказал вынести из шатра какую-то скрыньку. В скрыньке платья-наряды. Обещал меня в свои палаты взять... Я тогда рассмеялась. Разве певцы народные могут позариться на тряпки?.. И опять стали меня бить...
Потом Пшелуцкий рассыпал передо мной злато- серебро. Я уже не смеялась. Отшвырнула от себя золото. Пшелуцкий крикнул, чтоб закопали меня живьем в землю... Лишь тогда я запела. Нет, Олекса мой, я не пела веселую, и не пела я погребальную. Я пела им нес ню воскресения. Я никогда еще так не пела. Про тебя. Про твоих хлопцев. Про живых, мертвых и еще не рожденных воинов, про волю... Про будущее моей Верховины...
А они рыли яму, рыли, рыли... Торопились. Ноги у них подгибались. Руки стали вялыми... Захватчики боялись песни воскресения. И я еще никогда не чувствовала себя такою сильной, как перед смертью. Я даже после смерти, когда глина заслонила мне свет ясного дня, продолжала петь...» И смолкла со- пилка.
«Аннычка»...
«Измучилась я, Олексик, любимый».
«Я отомщу...»
«Месть — удел живых. Хочу лишь одного, чтоб ты не забывал меня. Носи с собой калиновую сопилку. И хочу еще, чтобы ты сына лелеял».
«Буду».
«Можешь жениться на другой... Ты молодой, по тебе женщины сохнут».
«Пустое говоришь. Как я жить без тебя буду?»
«Ты, говорят, бессмертный...»
«Ой, нет, Аннычка. Стоит врагу отлить серебряную пулю, над которой двенадцать попов отправят двенадцать служб божьих, и можно меня убить...»
«Молчи, Олексику, молчи, не дай бог, услышит кто- нибудь... Ты должен жить на радость людям, панам на погибель».
«Горько мне...»
«Не жалуйся, Олекса. Не сгибайся...»
«Аннычка...»
Тишина.
«Аннычка!»
«Аннычка!»
«Ан...»
Только шелест трав, только стон лесов, только плеск реки.
« Аннычка-а-а-а!»
Напрасно.
Солнце — как огарок, подслеповато мигает...
Сказка кончилась. Ах, если б то была сказка, если бы обернулся обманом тот печальный посол на дороге, та шальная скачка верхом, эта могилка... Если б почувствовать вдруг на своей шее живые, горячие руки Аннычки, как бывало прежде. Ой, слишком мало миловался ими, слишком мало их целовал, слишком мало на них смотрел, мало их пылом насладился.
И случилось чудо. Внезапно он почувствовал, что обвились вокруг плеч чьи-то руки, не сказочные руки, не потусторонние, нет, а живые, настоящие, разгоряченные, женские.
— Ан!..— вскричал он.
Обернулся.
И встретился с глазами той, какую звали когда-то Марылькой, а теперь Дзвинкой.
— Ты?
— Как видишь. Знала, что придешь к этой могилке. Караулила...
Снял руки женские со своей шеи, как снял их когда- то там, на крыльце Лейбовой корчмы.
— Совесть имела бы. Тут жена моя...
— Царство ей небесное.— И заглядывала в глаза покорно, виновато, как побитая сучка. Была она одета по-свадебному и была прекрасна, как заря. Довбушу стало не по себе оттого, что вдруг заметил ее красу.
— Чего пришла? Зачем? — Был он зол сам на себя.
— Сказать тебе, что не могу без тебя, что погибаю... Теперь ты свободен. Возьми меня, осчастливь. Ну, не сегодня, я понимаю, не завтра. Через месяц, через год... Лишь бы я знала... Тебя даже Аннычка так не любила...— засыпала его словами, будто градом, будто камнями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109