Однажды вечером, когда Данило наведался в хату над Луквою, Докия, разглядывая его новую потешную одежду из разноцветных лоскутков, стала укорять суженого:
— Ты стал, Данько, игрушкой в руках ясновельможной шляхты. Развлекать пьяных господ — не почетный труд. На твоем месте я отказалась бы. И ты должен... Ты ведь не пленник в доме старосты, не его хлоп — ты человек свободный в выборе.
— Любая работа, Докийка, дьявольски трудна. У моего нового промысла тоже есть свои неудобства... Но чего я достиг бы в жизни, карауля панскую худобу?
— Я пастуха полюбила... После свадьбы ты мог бы отказаться от службы в замке.
— Разве у тебя, Докийка, достаток во всем?
— А разве, шутом придворным будучи, богатством разживешься?
— Голому кафтана не жаль,— улыбнулся Данько.— А служба скоморошья имеет и свои выгоды.— Он вынул из балахона платок, в один из концов которого была завязана горстка монет.— Вот, пожалуйста, за короткое время паны гости каким богатством наделили...— Он благоговейно касался каждой монеты, открытое лицо его сияло, ибо никогда еще, сколько живет, не держал он в руке столько денег. Докия знала цену этим деньгам: за эти сребреники надо соткать не один локоть полотна. Однако радость Данька ее не тешила.
— Спрячь их, Данько,— просила она.— Противно мне твое богатство. Из-за него, возможно, поступаешься более ценным — гордостью, честью человеческой. Гляди, каким страшилищем тебя вырядили, как лицедея.
— Все мы, Докийка, лицедеи, и каждый делает то, что может: одни дуги гнут, другие — поясницу ломают. Но деньги, прошу паненку, как говорит шляхта, не пахнут. Нам они в хозяйстве пригодятся.
Может, он все-таки прав?
Данько тревогу девичью успокаивал поцелуями и ласками.
И так повторялось всегда, как проведывал он дочку ткача. Настал наконец и такой вечер, когда они вместе стали считать на столе деньги. До тех пор, пока...
Это случилось в синие зимние сумерки, когда Докия сняла со станка заказанный пани старостихой ковер и понесла его в замок. Привратная стража, давно знавшая Докию, во двор ее пропустила беспрепятственно. Тут слонялись без дела слуги, солдаты, маркитанты. Замок кишел людьми, лошадьми, пестрел расписными санями — гостей понаехало как саранчи. Сквозь высокие и узкие окна дворца пробивался свет бесчисленных свечей, доносилось пиликанье цыганских скрипок, пьяные выкрики шляхтичей.
Докия заколебалась было, не повернуть ли ей домой, но знакомая горничная старостихи — Ядвига, выскочившая во двор по своим делам, заметила девушку.
— Проходи, Докийка, в покои.
— Но, ясновельможная пани старостова, наверное, среди гостей,— ответила нерешительно Докийка,— как- то неудобно. Я лучше завтра...
— Удобно, удобно,— поощряла Ядвига.— Как раз вовремя... При гостях пани не поскупится за работу.— И кивнула на ковер.
Ядвига ввела Докию в покой, соседствовавший с банкетным залом. За дверью клокотал адский шум.
— Посиди, золотко, тут. Я быстро...— Ядвига подвинула девушке стул, сама сложила ковер на серебряный поднос, ножкою отворила дверь и...
И Докийка онемела перед картиной, открывшейся ее глазам. Сперва заметила столы, вином и закусками уставленные, потом взгляд ее скользнул по рядам гостей. Ухо ловило посреди шума и гама слова похвалы старостовой жены и других дам, предназначавшиеся ее ковру. Но не это было главным, не это... а то, что на полу грызлись панские собаки, а между ними ползал в одежде паяца Данько. Он на лету подхватывал мослы, летящие от столов, дрался с псами, отнимавшими у него добычу, шляхта то науськивала, хохоча, псов на него, то выкрикивала:
— А куси-ка, пане паяц, того песика бесхвостого, куси, куси!
Самое ужасное было в том, что Данько к приказам прислушивался: ворчал, будто зверь, и скалил зубы. Господам забава нравилась — столы помирали от смеха. Наконец сам пан староста поднялся на нетвердые ноги и поверх голов гостей сыпнул на пол горсть монет.
— Пусть пан паяц на потеху гостям моим языком серебро слижет — все ему достанется!
И Данько прижимался к полу, и Данько языком и зубами подбирал заляпанные грязью серебряные монеты, работа эта была трудной и гадкой — пот заливал бедняге глаза.
Докия стояла, словно бы гром ее поразил, будто трупного яда глотнула, будто от хохота панского помутнело у нее в голове. Потом мелькнула мысль о бегстве. Но какая-то сила заставляла ее наблюдать за гнусным кривляньем Данька. В душе разгорался протест, бунт против унижения человека, и она, поддавшись порыву, не почувствовала, как, встав на пороге, крикнула на всю залу:
— Данько, Данько! Прекрати, прошу тебя!
Докия даже не знала, что в этот миг лицо ее было
гневным, что из глаз неудержимо лились слезы. Крик ее перекрыл пьяный разгул, крик ее словно белый лебедь, влетевший в окно на воронье игрище, влетевший и чистым крылом своим прижавший шумное воронье к земле. А может, в том девичьем крике прозвучало столько растерянности и мольбы, что заставил он дворянскую толпу опомниться?
Тишина длилась мгновенье. Из-за углового стола, пошатываясь, вышел пан староста Галицкий. Он треснул кулаком по столу — тявкнули сулеи и посуда.
— Кто... Кто посмел? Кто дозволил нарушить веселье моих гостей? — закричал.
Десятки рук указали на девичью фигурку.
— Гей, служ...— Пан староста намеревался распорядиться, чтоб схватили и покарали плетьми крестьянку или мещанку, которая посягнула на порядки в этом доме. К счастью, сдержался на полуслове. Данько перестал ползать, подскочил к Докии.
— Это моя невеста возлюбленная, вельможное панство, — воскликнул и поклонился гостям — таким способом хотел спасти дивчину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109