.. Раздели их между чабанами. Дядьке Ильку дай вдвое больше: у него дети малые и служит он тебе исправно. А дедушку Лукина возьмешь с собою в Космач. Он на тебя весь век горбил. Ты знаешь, что у него хата валится, а он старый и немощный. Ему тепла надо и доброй еды. Потому наказываю тебе: за месяц построй ему новую хату и корми старика до конца его жизни. Слышал?
— Слышал, Олексик,— согнулся в покорности Дзвинчук. В эту минуту он на все был согласен, ведь свою жизнь спасал!
— А теперь умойся, перекуси и айда домой. Ты за брынзой приехал — бери ее. Бери масло и сыр. Здесь грабителей нет. Прикажи, пусть твои хлопцы прилаживают бочонки. Только одного коня не загружай, посадишь на него дедушку Лукина. Пусть едет старик, находился он довольно. Ты за повод коня поведешь. Пусть люди видят, что старость чтишь. Запомни себе, если случится что со стариком, если слова, данного здесь, не сдержишь, то пеняй на себя. Я найду тебя везде: будешь в замках шляхетских — замки разрушу, спрячешься под землю — землю разрою,— крепчал голос Олексы,— в лесах схоронишься — леса выкорчую. И тогда уж не будет тебе помилования. Ты убедился, что я все могу.— Олекса приблизился к сухому, много лет назад громом разбитому дубу и одной рукой вырвал дерево с корнем, как вербовую ветку.— Видал? Вот так и с тобой будет!
Потом Довбуш присел и стал смотреть, как парни пристраивали на конские хребты бочонки, среди них юрко крутился и Штефан Дзвинчук. Через каких-то полчаса обоз двинулся из лагеря, впереди шел Штефан, ведя коня в поводу, в седле покачивался Лукин Торба. Старик многого не понимал из того, что случилось сегодня на полонине зеленой, было ему страшно, что хозяин собственноручно коня ведет, но Олекса успокоил:
— Езжай, дедушка, с богом, и ничего не бойся, ведь таким способом газда чтит вашу старость.
— А таки так, дедушка,— отозвался и Штефан.— Довбуш наш славный правду молвил. Я уж вас отблагодарю...
Довбуш долго смотрел вслед обозу, в мыслях не доверял Дзвинчуку, боялся, чтобы тот Лукина при случае в пропасть не сбросил. Напрасно боялся; Штефан свою жизнь ценил, он понял, что с Довбушем надо жить в согласии, только в душе точил на Лукина, на всех чабанов, что ныне его лупцевали, ножи-чепелики, а на Довбуша отливал пулю, нет, не пулю — ядро пушечное. Помыслы свои скрывал, маскировал от самого себя, ибо вспоминал необоримую Олексину силу и догадывался, что ни арендаторскими гайдуками, ни драгунским отрядом парня на колени не поставишь. В полночь среди леса на поляне, где стали на отдых, Дзвинчук думал, что для этого нужны силы нечистые. Он даже громко проговорил:
— Да, тут дьявол потребен...
И только эти слова проговорил, как что-то вокруг затрещало, засветилось, и перед Дзвинчуком появился Черт. Низко поклонился космачскому газде, копытом пристукнул, дыхнул на него серою:
— Кликал, что ли, Штефан?
Ночь плыла над горами черная, будто ее в смоле искупали, молодцы спали у погасшего костра, спал дед Лукин, лишь кони, чуя нечистый дух, сбились в кучу, фыркали беспокойно и тихо ржали.
Штефан от ужаса не мог пошевелить рукой, чтоб осенить себя крестом. Черт, точнехонько такой, как малюют его на иконах, скалил на него красные, как рубин, зубы, время от времени хлеща мокрым хвостом Штефану промеж глаз:
— Ну что, в штаны наделал? Звал же меня?
— 3-з-з-ва-вал,— заикался Дзвинчук.
— Ну так говори, что желаешь? — От Чертова голоса деревья к земле пригибались.
— Хочу, чтоб-бы служил мне. Чтоб-бы...— Но страх перед Довбушем был больше ужаса перед Чертом, он сразу же о своем желании извести со свету Олексу не сказал, отложил на потом.
— Так я согласен,— молвил Черт.
— А что за службу хочешь? — осмелел Дзвинчук.— Коров? Волов? Злота? Женщин?
Черт хихикнул:
— Душу твою после смерти.
— Душу? — Штефан на мгновенье задумался: «Гм, душу... Кто его знает? С одной стороны: товар, злото останутся целыми. С другой стороны — душа. А кому потребна моя душа после смерти? Пусть берет...» — Ну, добре.
Черт шлепнул копытом по Штефановой ладони,— лесом эхо прогрохотало:
— Теперь я твой. Зовусь Антипком. Спать буду у тебя на чердаке. Про меня никому не рассказывай: ни слугам, ни соседям. Только жинке признайся, она дважды на дню должна носить мне несоленую пищу. На Йорданов день, на Пасху ни свою хату, ни гумно святою водой не кропи, ибо рассвирепею и досрочно скручу тебе шею.
— Добре, Антипко, добре,— поддакивал Дзвинчук.
— Как приедем в Космач, договор закрепим, как
положено, кровью. А пока что ложись, господин, спать, будь спокоен, ни одна волосинка с твоей головы не упадет. Это я говорю, Антипко. Я буду стеречь тебя днем и ночью, для человеческих глаз стану псом, котом, могу превратиться в птицу, в неодушевленную вещь, могу стать парнем, дедом, девкой, шляхтичем. Ибо я — Антипко...
В лесу снова сорвался ветер, вокруг деревья гнулись, с кустов сыпались листья, Антипко исчез, а когда все стихло, Штефан увидел, как оббегал по кругу поляну, коней, хозяйское добро в бочонках большущий, ростом с теленка, черный пес. Черный пес поглядывал на Штефана огненными глазами, щелкал зубами:
— Гы-гы, Штефан, это я — Антипко. Ложись и спи. Меня не бойся.
Штефан прижал шляпой волосья, что дыбились со страху, закрыл глаза, и привиделся ему Довбуш.
А Олекса, уставши за день, лег около костра. В тот вечер чабаны долго не смыкали очей, припоминали подробности суда над Штефаном, дядько Илько рассматривал при свете, пробовал на зуб два полученных по воле Довбуша Штефановых червонца.
А перед рассветом, когда пастухи еще спали, когда еще стадо спало, когда на востоке едва прояснело и на травы опустились росы, Олекса взял забытую Лукином громкоголосую трембиту и поднялся на высокую гору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109