— А еще я просил каменных дел мастера, чтоб известил он тебя, что по окончании работа будет соответствующе оплачена,— сказал Довбуш.
— Свят, свят, пан Олекса! — замахал руками, как черными крыльями просветлевший отец Яким.— Не в серебре дело... Ты защитник наших прав и веры истинной...
Под Довбушевым усом засветилась тонкая, как ячменный стебелек, усмешка. Отец Яким изрек ересь: скит Манявский, попы в приходах, ксендзы в костелах явно и тайно вымаливают у господа гибели Олексы. Это ему доподлинно ведомо. Да черт с ними, бог не теленок...
— Однако слово опришка, святой отче, есть слово рыцарское: я привез задаток. Держи! — Он швырнул наотмашь мошну с деньгами, не глядя, куда она полетит. Чернец ловко поймал ее на лету.— Деньги передаю на то, чтоб мастеру никто обид и препон не чинил. Хочу, чтобы и дальше ваял подобие матерей наших.
— Разве я запрещаю? — эконом приложил руку к груди.— Пусть трудится себе на здоровьечко. Да пусть остерегается иного глаза, чтоб другой кто не подсмотрел и игумену не нашептал, ибо грех творить нагую плоть.
«Почему же богу не грех было сотворить человека нагим?» — хотел было спросить Олекса. Но промолчал. Чувствовал, что напрасно потратит слова, слова будут отскакивать от монаха, как горох от стены, глухим стал монах ко всему мирскому и к красоте тела человеческого, для него красота — мир потусторонний. А что прекрасного во мраке, в царстве теней, в вечном забвении? Так, может, и здесь обман, ложь зарыта? Ибо вон как изменился, едва заслышал звон золотых монет. Мир — огромный вертеп, люди в нем — скоморохи, маскирующиеся словами, поступками, одеждой, а сними с них одежды, раскуси каждого — иными предстанут пред тобою: кто добрее, лучше, а кто — жалким.
Больше Довбуш с монахом разговаривать не стал. Мать-Смерека видела, как взгромоздился эконом на сонную кобылку и подался прочь из каменной ограды.
— Ты неосторожен, мастер,— первым заговорил Довбуш.
— Кто мог ожидать, что его принесет в такую рань. Вынюхивает, яко пес, господи прости,— перекрестился скульптор.— А может, это и к лучшему? Ее под фартуком не спрячешь,— кивнул на скалу.— Раньше или позже... Я ожидал этого ежедневно и потому спешил закончить.
— Думаешь, что перед законченным подобием матерей наших монашеская братия онемеет? — улыбнулся Олекса.
— Красота силу имеет, пан Олекса. Вы ощутили ее...
— Силу красоты каменной женщины? Ощутил. Но видел я также, как ты изгонял из себя злых духов, и видел я, как эконом носил хворост к твоей работе. Не
будь наивным... Да черт с ними, теперь не посмеют. Твори безбоязненно, пока я жив.
— Не знаю, чем благодарить смогу,— ответил скульптор. Между тем он уже придумал, как отблагодарить Довбуша. Придумал...
— А благодарность простой будет. Когда закончишь образ матерей,.позови меня... Приду с хлопцами. Людей приведу. Пусть любуются.
— До осени, может, успею, пан Олекса. Если бы только ее творить... Я ведь еще и кресты вырубаю: кресты на могилы усопших, кресты на развилки дорог против чертей, господи прости, кресты против грома на поля. Монастырь продает их...
— Сам ты научился камень тесать или имел учителя? — поинтересовался Довбуш.
— Имел... Данилом звался, отцом Данилом. Золотой был мастер. Три года, как преставился. Всю жизнь возле камня...
— Всю жизнь кресты тесал? — ужаснулся опришок.
— Да. Кресты тесал, а мечтал о скульптурах. Про эту женщину, что назвали вы образом матерей наших, про каменных парней, что были б живее живых и, будучи каменными, с живыми говорили бы. Только не успел...— Скульптор разговорился, чувствовал себя с Олексой легко и непринужденно. Исповедовался: — Перед смертью говорил мне отец Данило, чтоб я не откладывал напоследок главное в жизни. «Отлежавшийся, Сильвестр, только сыр хорош. Ибо придет смерть, и сойдешь в могилу, следа для людей на земле не оставив. И не поверят люди, что жил ты на свете, что горел, что талант у тебя был. Сотвори что-то для времен нынешних и грядущих». Ну, я и обещал. А он умер...
— Нет, ты не умрешь, не исчезнешь бесследно, яко дым,— расчувствовавшись, молвил Олекса. Ему нравился этот исхудавший на монашеских харчах хлопец.— Сколько лет тебе, хлопче?
— Двадцать. А что?
— Ничего! Мелькнула мысль, что рано ты заслонил себе свет.
— Камень в том виной, пане ватажку. Он — моя хвороба. Я искал себе учителя, а для мещанского сына учителем мог стать лишь монастырский каменотес. За науку эту монастырь отнял у меня житейскую суету.
— Дорого взяли с тебя, Сильвестр,— опечалился Довбуш.— Ты наплевал бы на них, га?
— Куда я подамся?
— С нами.
— Разве опришковской ватаге потребны каменные изваяния?
— Чудак,— распалился Довбуш.— И ватаге потребны, и крестьянам в селах, и мещанам в городах. Ходил бы ты горами, и творил бы, и тесал бы из камня свои думы заветные, га? А я б те думы на вершинах высочайших ставил, пусть бы стояли нетленно веками и пели про дух твой и талант. Пусть бы твоими твореньями богатела Зеленая Верховина!
И Довбуш видел уже, мысленно представлял эти скульптуры на вершинах — образ Деда Исполина — дань благодарности предкам, их мудрости и мощи, образ Зеленой Верховины — опозоренной шляхтой, горестной, но всегда любимой отчизны, и образы ее детей — ослепшего Бойчука с его бездонной жаждой отмщения, парней-опришков, Аннычки... Аннычка должна быть похожей на эту женщину, высеченную на скале, а может, немного другой, ибо она не только женщина, но и певец Отчизны.
Довбушево слово — пламень, воображение скульптора — солома. Сильвестр тоже увидел на вершинах свои замыслы, воплощенные в камень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109