Почему меня должен
интересовать какой-то там Петро? Почему меня должны жечь Параскины слезы? Поймите, люди, я — опришок, воин, а не врачеватель чужих ран...
Вот сейчас стукнуть бы по столу кулаком... или в пляс пуститься... Забыть бы про все...»
Однако лишь отодвинулся от «молодого», брезговал прикасаться к нему даже плечом. Не мог он ни стукнуть кулаком по столешнице, ни забыться в танце, не мог отречься от материнской тоски и дочерней муки, потому, что был уже уверен: в закуточке сеней страдает парень, что последние минуты смотрит на Парасю. И боль этого парня, неизвестного, безымянного, разрывала ему сердце.
Потянулся к горилке, выпил бокал, как выстрелил в себя, жаждал чужой стон в себе погасить.
А «молодой», словно бы ощутив в хате дыхание студеного ветра и будто испугавшись, чтобы опришки не забрали назад свои дары, хлопнул в ладоши.
— Насиделись мы тут у вас, тато и мама, пора и честь знать. И в моем доме поджидают «молодую» гостечки красные.
— Пора! — вторили с порога «бояре». Их басы раздули искру, искра упала в толпу женщин, вспыхнула там припевками:
Не плачте, мамуненьку, Прийду в нед1леньку. Норови вам подою, Волики вам напою...
В пенье вплелось всхлипывание Дранчуковой жены. Теперь все увидели ее — маленькую, почерневшую, в белом уборе. К ней подступился Микита Дран- чук, голос его дребезжал, как обвязанный проволокой старый кувшин, но старик был здесь отцом и хозяином, и он принуждал себя бодриться на людях.
— Фе, старая, не завывай, как волчица,— по-своему успокаивал жену: — Не в чужие края отдаешь Парасю...
Мать кусала губы, отталкивала мужа, он сжался, покорился, видно, уловил в ее муках укор и злость. Парасины дружки обступили Дранчучку кругом, уговаривали:
Настала пора прощания. Из-за стола вышла Парася. Была она тоненькая, стройная, венок на голове и бусы на шее тяжким грузом пригибали ее книзу. Она встала напротив отца, поклонилась ему в пояс, у Микиты предательски замигали глаза. Вскрикнула протяжно скрипка, разбежались клевчики по цимбалам — начался танец: первый танец предназначался отцу, второй — матери, а третий дружкам. Так велел старинный бойковский обычай.
— Вот и все,— сказал себе Довбуш.— Женский круговорот завертелся, засверкали спицы, кто теперь остановит их? — Он прикрыл ресницы: печально пиликала скрипка, печально постанывал барабан, печально танцевали отец с дочерью.
Задремал Довбуш, задремал на минутку, и приснилось ему или привиделось, что вместо Микиты и Параси кружат в предвечернем просторе ястреб и аист. Хищная птица раз за разом бьет клювом аистихе по темени, а она не защищается, не убегает, лишь клекочет безмолвно и только слабее, медленнее взмахивает в полете крыльями.
Тьфу, греза-видение! Сгинь! Исчезни! Открыл глаза. А может, это и не видение, может, все-таки вправду виноват Микита Дранчук в беде Парасиной?
«Садитесь, дядько Микита,— без слов промолвил Довбуш,— садитесь и поведайте, как вы своей дочке свет в жизни заслонили...»
«А в самом деле, заслонил...» — признается, как на исповеди, Дранчук.
«Холера б вас, дядька, забрала. Слышал я, что Парася любилась с другим».
«Та любилася, а как же... Добрый хлопец. Григор... и до работы охочий... Но любовь-то, пане ватажку, на тарелку не положишь. Нет у него ни кола ни двора. Двое голых поженились бы, голышей на свет производить стали б...»
«Разве ж вы не видели, как мы Парасю пожаловали?»
«Вы с журавлями с неба прилетели, а я на синицу в кулаке рассчитывал, а то как же... У Петра — усадьба, пара волов... Если б знать...»
«Нельзя ли тот узел развязать?»
«Где там! Что завязал бог — смерть развязывает».
«Может, я разрублю?.. Одним ударом?»
«Супротив господа пойдешь? Люди что скажут?»
«Люди вашей Параее второй жизни не дадут. И вы, дядько, не дадите».
«Жизнь, жизнь... Привыкнет, пане ватажку. Человек до всего привыкает.- Та оставим про то. Что засыпано в кош — пусть смелется. К тебе вон посторонний человек пришел».
Олекса глянул прямо перед собой, глянул недружелюбно, ибо не любил, чтобы перебивали его беседу. Перед столом, опершись на палку, стоял дедуган в белой сорочке, в белых штанах-гачах, с белой головой. Олекса охватил его взором всего как-то сразу, от ног до головы, дедуган словно бы светился, походил на солнечный луч или на святого апостола со старинной иконы.
Дедуган, поклонившись с достоинством, прошамкал беззубым ртом:
— То ты будешь Олексою нашим, Довбушем?
— Разве ж не видно? — ответил Довбуш.
— Та чего там, видно,— засмеялся дед.— Файный хлопец, нечего сказать.— Оглянулся на людей в притихшей хате, как бы ища подтверждения своим словам.— А я есьм, Олексику наш Довбуш, добрый посол.
— Слушаю вас, дядько.
— Слушать тут, Олекса наш Довбуш, немного. Зато утехи — полны мехи,— подмигнул бровью.— Честные люди мне передали, чтоб я тебя известил, что в Черных Ославах жена твоя Аннычка ребенка произвела на свет. Хлопчика родила, опришка...
Аннычка? Опришка?.. Довбуша словно ветром вымело из-за стола с напитками и закусками, вмиг очутился посреди хаты; хата зашумела на все голоса, иобратимы-опришки обнимали ватажка, целовали, все протягивали к нему бокалы и кварты, ревели «многая лета»; и он со всеми пил, и хмель не брал его, радость оказалась хмельнее горилки; лицо у него было немного растерянное, глуповатое, как у всех отцов, когда у них рождаются первенцы. А из сердца рвалось: «Сын! Сын! Сына имею! Ха-ха! Сына!»
Захотелось сию же минуту увидеть Аннычку, захотелось взять ее на руки, как ребенка, и целовать. Хотелось ему сию же минуту оказаться у колыбели своего первенца, коснуться губами его розовых ножонок-рогаликов, его растопыренных малюсеньких пальчиков-фасолин, хотелось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109