А как же... И песни слагают, и сказки. Моя сказка пусть будет каменной.
«Он искренне говорит,— размышлял Олекса.— Да что я буду делать с его сказкой? Отнесу ее в Черногору? Будут люди смотреть и злорадствовать: ой, сдурел хлопский сын, слава ему голову запаморочила, гляди, свое подобие, как король какой-нибудь, на вершинах поднебесных вкапывает. А постыдился бы...
А может, и не осудит никто? Любит меня Верховина, славой щедро наделила, как никого из моих предшественников, у некоторых из них народ даже отнял подвиги и мне приписал. Даже некрасиво как-то... Я ведь бессилен против этой наивной неправды, на Верховине людей много, разве каждому в отдельности рот замкнешь?
Людям не замкнешь, а здесь сам могу решать. Захочу, понесу каменного идола на вершины, вмурую в гору намертво, чтобы потомкам обо мне память осталась, чтобы не пытались представить себе приблизительно, каким я был, чтобы имели возможность смотреть мне в лицо. А не захочу — размелю камень в песок и в Манявке его утоплю. От меня зависит, жить ли еще одной сказке или погибнуть».
Теснились в его голове две противоречивые мысли — ни одной из них не давал он перевеса. На минуту иредставил себя с молотом в руках и сразу же увидел в тот миг творца. Что будет с ним, когда увидит свое творение, превращенное в пыль? Нет, творец не поймет его, ударов молота не перенесет, каменный Довбуш — его первенец, первый взлет, первая радость. А ему надо закончить женщину на скале и надо еще сотворить сотни новых каменных сказов, которыми будет гордиться Зеленая Верховина.
«Так, может, отнести свое подобие в Черногору? И понес бы, если бы в борьбе этой с чудовищем помогал мне кто-нибудь из ватаги. А то один... только Довбушева мощь и сила в этой скульптуре. Скульптор забыл, что моя мощь и слава подпирается плечами всей ватаги, бедного народа. Я, может, и стена, да фундамент подо мной — народный. Без фундамента ни хата, ни дворец, ни крепость не устоят. Развалятся... Нет, не понесу. А что сделаю?»
Был он на распутье: направо пойдешь — честь потеряешь, налево...
«А что, если?..— нашел все-таки тайное решение.— Попробую».
— Пойдем, Сильвестр, пообедаем,— произнес.— Работа окончена — попировать теперь не грех.— И направился наверх, к каменному сооружению.
Отобедали.
Проголодавшийся чернец быстро захмелел, улегся спать. Довбуш только и ждал этого, он нашел в хижине заступ, быстро сбежал к руслу Манявки, выкопал яму в песке, осторожно положил туда свое каменное изваяние, засыпал, утоптал, следы замел.
Мать-Смерека шептала:
— Смотрите, дети, Довбуш не случайно Довбушем зовется, ибо он славу свою закапывает, славы себе убавляет.
Олекса услышал ее слова:
— Тсс, Мама, молчи, не разбуди мастера. Мне каменная сказка ни к чему, а он может обидеться, ибо в той сказке его труд и талант.
— Еще и какой труд, Олекса,— согласилась Смерена.— Чернец ночей недосыпал, отдыха в обеденное время не имел.
— А я что говорю? Потому и не могу разбить свое изваяние. Боюсь разочаровать мастера. У него руки золотые, вдохновенные, ему еще творить и творить... А Сильвестр пусть спит, пусть силы набирается. Я поеду, потому что пора... Юнак проснется, решит, что я принял его дар, и успокоится. Пусть радуется... Когда-нибудь, возможно, люди откопают каменного парня и побежденное чудовище. Но кто догадается, что это Олекса Довбуш? То уже будет слава скульптора. Поняла?
Смерека качнула кроной.
Довбуш кликнул Сивого и пошел к выходу.
ЛЕГЕНДА ДВАДЦАТАЯ
Добрый посол поспешал и, поспешаючи, ругал свои старческие ноги, что не слишком его слушались.
Добрый посол нес Олексе Довбушу радостную весть, весточку ту он повторял вслух, словно ее можно было потерять или забыть, и улыбался в серебристый ус, наперед представляя Олексино лицо.
Добрый посол не был первым, кто услышал эту весть, она передавалась от села к селу, из рук в руки, из уст в уста, но последнему выпало счастье свидеться с ватажком опришков и сказать ему несколько слов, что были дороже золота, щедрее майского дождя, яснее божьего солнца.
Добрый посол прожил на свете много лет, одышка раздирала ему грудь, он мог бы послать с известием своего сына или внука, однако же вышел в дорогу сам, вышел, ибо в жизни не многих удавалось ему наделять счастьем. А тут выпал случай, и он пошел, чужой радостью ему хотелось натешиться перед смертью.
У Довбуша и за ухом не чесалось. Он сидел на почетном месте за свадебным столом бубнищанского газды Микиты Дранчука, который отдавал замуж свою дочку Парасю. Здесь же над мисками и бокалами посапывали опришки, свахи молодого и молодой, бояре и гости. В запечье высекала огневую мелодию скрипка, звали к танцу цимбалы, им глухо поддакивал бубен, музыку никто не слушал, посреди хаты веяли юбками, сверкая лодыжками, лишь две раскрасневшиеся пьяненькие молодицы. Газды и их жены за столами лениво перекидывались словами, жалуясь на плохой урожай, панские притеснения, поборы; кто-то грязно и сочно ругался во всю глотку; в сенях как мыши попискивали девки, которых щипали парни; на постели, тесно прижавшись друг к дружке, спала потная детвора; у посудницы серьезничали пожилые женщины, негромкими песнями женщины вспоминали свои свадьбы. В хате царило то время свадьбы, когда все уже наелись и напились, когда
пора отправляться по домам отдыхать. Это время для «молодой» — последняя минута пребывания в родительской хате-колыбели, ибо уже кончается ночь, и ржут уже во дворе «боярские» кони, на которых повезут Парасю на «княжеский» двор.
Там еще происходит «завой», когда «молодая» садится жениху на колени, он берет ножницы, отхватывает ей косу и ножницами этими как бы надвое разрезает жизнь «молодой», первую, девическую, половину приказывает забыть, а вторую, семейную, велит начинать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109