Жельман сам себе удивлялся, почему награждал девку, может, боялся ее очей, а может, платил ей за тихую покорность. Сарра, дознавшись о кобеляже мужа, пробовала избавить свой двор от девки. Жельман брал ее под защиту, говорил, что работница из нее добрая, она не чурается самой тяжкой и грязной работы.
Когда-то, уже после смерти Сарры, Жельман спросил Маруню:
— Слушай, а ты наверняка возле меня разбогатела?
Маруня оборвала песенку, ответила серьезно:
— А и правда таки ваша, пан. У меня серебра... ха- ха... у меня золота... Я кладу грош ко грошу вам на похороны.
— Что? — побледнел Жельман.
— Ничего. Рано или поздно придет к вам смерть. А может, я сама вас ножом проткну...
— Но-но,— отшатнулся Жельман.— Разве я тебе враг?
После этого разговора Жельман долго не отваживался звать в светлицу Маруню. Со временем угроза забылась, он даже назначил Маруню ключницей; она была хозяйкой честною, Жельмановы богатства берегла,
как свои собственные, ключи от кладовых и пивниц не прибавили ей чванливости; делала все, что надлежало делать служанке; ключи не отняли у нее и калинового моста, потому что песня постоянно, как мята, теплилась в ее устах.
Так проходили год за годом, год за годом плелись, как старцы по битой дороге. И вот ныне пан Жельман узнает и не узнает Маруню, почти ничего не осталось в ней от той прежней, соками налитой девки: она теперь похожа на дуплистую вербу, лицо ее словно бы покрылось корою, потрескалось морщинами; густые волосы побелели, как если бы женщина всю свою жизнь простояла у мельничного круга; плечи согнулись, от прежней Маруни остались лишь руки, что никогда не знали отдыха.
«А ты, Жельман, разве не изменился, разве твоя кровь жаждет любовного жара, как было когда-то? Разве каждый твой шаг не становится колом в горле и не забивает дыхание? А разве твое сердце не похоже на медный колокольчик, привязанный к шее бычка; куда тот бычок ни ступит — колокольчик звенит, как на пожаре. А о какой-то любви нечего и вспоминать, не было ее. Если заглянуть правде в глаза, то никогда и никого ты, Жельман, и не любил: ни своей крикливой Сарры, ни своих детей, ни земли, ни неба, ни бога, ни черта. Ты любился только с деньгами и чем больше их имел — тем больше желал их, этому деланию не было конца, нет его и теперь, в глубокой старости... Ша,—выругал себя Жельман.— Разнежился, как паненка... Ты лучше подумай о тех червонцах, которыми когда-то одаривал, дурень, Маруню. Хотел бы я теперь дознаться, сколько Маруня собрала этого богатства. Зачем бабе деньги?»
Произнес:
— Марунь, а признайся по чести, сколько имеешь тех денег?
— На ваши похороны хватит,— ответила точно так же, как и когда-то.
— Йой, ты такое мелешь... Неужели доныне имеешь зуб на меня?
— А вы как думаете?
— Откуда я могу знать? Сдается мне, что был с тобой добрым. С сумой не пошла.
Она вытерла руки о фартук, присела на постель рядом с Жельманом.
— А я и не могла пойти с сумою. Я вообще никуда не могла уйти, потому что должна была стеречь вас, пане Жельман, как добрый ангел. Я боялась, чтобы вы не простудились, чтобы вас громом не побило, чтоб вас гадюка не ужалила, чтобы хлоп колом жизнь вашу не оборвал, чтоб вас звери не разорвали...
— Так ты вон какая? — взволнованно произнес Жельман,— А я и не догадывался...
— Откуда ж вам догадываться, пане арендатор? У меня глаза пустые — па ним ни о чем не догадаешься. На моем челе мыслей не прочтешь. Как вы говорите, знаю только песенки, песенки мои веселые, в них нет тоски, в них и слова про месть не услышишь...
— Но-но, Марунь, что ты несешь? Разве то, что ^ было, не забылось, не поросло быльем? — Жельман уже
и не рад был, что вызвал женщину на разговор.
— Вы смешной, пане Жельман. Кто же когда-нибудь видел, чтобы лес, сгоревший сегодня дотла, до корешка, завтра зазеленел?
— Иди прочь! — разгневался Жельман.
Маруня подхватила ведро, и уже за дверью Жельман услышал:
Ой, не сщай коло мене, бо ми буде стидно, Я — Д1вчина, як калина, а ты як страшидло.
Жельману не понравились Марунины слова о расплате: в них чувствовался разум, мысль, а он привык думать о Маруне, как о помешанной. Тревога вновь подползла к нему, старик неслышно закрыл дверь на засов. Теперь он был в безопасности. За окном на воротах сторожевой гайдук полошил ночь окриком:
— Гей, смотри!
Жельман, не погасив свечи, сомкнул веки, Маруни- на песня за дверью не знала конца-края:
Марунины песни поднимали Жельмана на руки, руки у песен нежные-нежные, как цвет калиновый, качали его, убаюкивали, и пан арендатор не почувствовал, как уснул.
Тогда Маруня умолкла. Ее час пробил. Женщина вышла из хаты. Подворье спало: спали гайдуки на страже, спали солдаты под навесом, спали конюхи, спали псы и петухи. Маруня остановилась перед хатой,
трижды свистнула. В ответ послышался крик совы. За дубовым частоколом из глубокого рва выросла группа людей. Впереди шел Довбуш. Маруня узнала его сразу, как только отворила ворота, узнала по сивому коню, по ясной сбруе.
— Я все сделала, Олекса,— сказала она вожаку опришков,— как тебе передавала. Сварила им меду на сон-траве. Только пан Жельман не пил, хочу, чтобы тверезым встретил свою смерть.
Опришки вихрем разнеслись по двору, спеленали врагов веревками-курмеями, сложили их рядами возле хаты, как колоды дров. А те и не слышали, великая сила у сон-травы.
— А теперь ведите, бабуся, до Жельмана,— распорядился Довбуш.
Упали двери в светлицу, захлопал Жельман глазами: перед ним стояли Довбуш и Маруня. Женщина уже не пела, женщина говорила:
— Я ли тебе, пане Жельман, не поведала, что стерегла тебя до нынешней ночи, чтобы своей смертью не умер, чтобы с твоей головы ни один волосок не упал, чтобы твои сыны, внуки и правнуки не думали себе, что надругательство над человеком не карается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109