..
Пшелуцкий выругался, микуличинский атаман вспомнил черта. Он мечтал погулять с ножом между сонных опришков, а теперь... Но и теперь Довбуше- вой ватаге нет выхода, за каждым камнем изготовлен к выстрелу мушкет. Так же думал и пан полковник. Он выпустил нулю в небо, выстрел пистоля прогремел в предутренней тишине, как пушечный.
— Сдавайтесь, пся крев!
А вершина горы молчала, не слышно было ни переполоха, ни звяканья оружия, ни человеческих голосов. Пшелуцкий боялся, что и сегодняшнее утро будет похоже на другие, бесславные, боялся этого и Гринь Семанишин, красный отблеск пожара собственного дома затуманил ему голову, атаман не дождался команды полковника, вскочил во весь рост и бросился к вершине, за ним побежали смоляки, белый спасительный пояс утренней мглы остался позади, склон горы зароился, как муравьиная куча, всех подгоняло желание поскорее убедиться в том, что сегодня наконец-то должен наступить финал долголетней охоты на Довбушеву ватагу.
И конец действительно настал, конец жизни первых, самых нетерпеливых, а может, и самых храбрых из смоляков. Они попадали вместе с выстрелами, донесшимися из-за камней на вершине, пуля зацепила и Семанишина, сбив с него папаху. Атаман упал за первую
попавшуюся глыбу, по жилам вместо страха растеклась радость, оттого что Довбуш на сей раз заперт дубовою дверью, и пусть опришковские ружья стреляют себе день или два, пусть их пули скосят сотню, а то и две смоляков, которые идут на смерть ради надщербленно- го, лакейского злотого, а он отсюда не уйдет, ибо пришел не за плату, пришел, чтобы сотворить родовую месть.
Первые пули опришков, первые смоляцкие смерти прижали людей Пшелуцкого к крутым склонам, кое-кто пополз назад, ища защиты в белом тумане, пан полковник посылал раз за разом своих вестовых к принципалам с приказом брать вершину приступом.
И смоляки вновь поднялись.
Опришки стреляли метко, и люди Пшелуцкого умирали. Всходило солнце, веселое, погожее. Солнце словно бы в сговоре было с черными хлопцами, ибо оно стащило со смоляков белые одежды тумана, слепило им глаза, а люди умирали и уже мертвыми скатывались вниз; гора стряхивала с себя тяжесть; на ее гриве, как и на верхнем седле, могли удержаться только живые.
Гринь Семанишин за свои сорок лет никогда не видел столько смертей сразу. Казалось, что на вершине засела не маленькая группа опришков, а целый полк воинов, и ни одна их пуля не пролетала мимо цели. На какое-то время атаман занемел под глыбой, решив, что не стоит вырываться вперед, иначе не сможешь свершить отмщенье.
А солнце тем временем росло кверху на невидимом стебле и расцветало, словно мак. С вершины Довбуш считал врагов, как овец на полонине, считал и сожалел, что даже для трети из них у его воинства не хватит пуль и пороху. Правда, в запасе есть ножи и бартки, но кто знает, смогут ли черные хлопцы хотя бы взмахнуть ими, когда затопит лагерь вражья лава.
Еще ни разу ватага Довбуша не попадала в такое тяжелое положение. Олекса всегда находил способ вывести побратимов из беды, ватажок и теперь выискивал слабые места в смоляцком кольце, искал, но не мог найти, смоляки лежали вокруг, как тучи саранчи, лежали пока что бездейственно, сбитые с толку отпором опришков. Довбуш ожидал, что Пшелуцкий скоро поднимет их в атаку, поднимет ценою многих жизней. А может, и на этот раз опришки отобьются, вершина горы неприступна, как крепостной бастион, жаль только, что нет на свете непобедимых крепостей...
Довбуш не додумал до конца свою думу, подали команды принципалы, раздались выстрелы сверху, раздались выстрелы снизу, закричали раненые, опришки, обливаясь потом, едва успевали насыпать порох на полки, ружья обжигали пальцы, боевой накал длился час, а может, короткое мгновенье, никто не засекал времени, и никто не заметил, как из своего укрытия выполз микуличинский атаман. Он извивался ужом, замирая то за камнем, то за телом убитого, облизывал потрескавшиеся губы, вытирал пот, застилавший глаза, и снова полз наверх, полз оглушенный и, к удивлению, расхрабрившийся, сам удивляясь своей смелости. А может, была это не смелость, может, был это страх, что безродные смоляки первыми ворвутся на вершину, и ему не останется для мести ни одного опришка, и тогда поднимет на смех его в Микуличине корень их рода — дед Танасий: «А что, внучек, отомстил? Слышал я, что у мертвых нечестивцев барткою кровь выпускал и пожар родового дома, мной построенного, заливал, ха-ха-ха!»
Этот неслышимый хохот, осуждение рода и хозяйский гонор понуждали микуличинского атамана лезть в самое пекло. Он опомнился лишь на вершине, втиснувшись в каменную щель, где был не виден ни смолякам, ни опришкам, опомнился от тишины, наступившей внезапно, упавшей, как подстреленная птица, на вершину и на склоны горы. Тишина царила среди опришков и среди смоляков, ибо первые не спаслись, а вторые — не победили.
Гринь лежал притихший, каменья грызли локти, бока, боялся атаман громко дохнуть — опришки были рядом. Он видел их между выступов скал: черные хлопцы не спускали с атакующих глаз, только Довбуш, пропахший пороховым дымом, в одной сорочке, не следил за склонами, он поочередно подходил к побратимам, тормошил то одного, то другого за плечо и спрашивал: «Ты живой, Иван? Ты дышишь, Василь?»
Все были живы, лишь ружья их и пистоли блестели, брошенные мертвым и ненужным металлом. Довбуш обжигал оружие хмурым взглядом. Теперь пришла очередь топоров, пришел час умирать, всем — молодым и старым. Их затопит, захлестнет лавина врагов. О себе в эту минуту ватажок не думал, и не ведал он, есть ли у Пшелуцкого сила, которая могла бы его, Довбушеву, силу преодолеть, печалился Олекса о судьбе своих хлопцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109