ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
..
— Но я же, Олекса, не лях, не иудей, не пришлый чужак, я ж ведь гуцул, русин есьм, плоть от плоти
Зеленой Верховины, кость от кости рода горского. Неужто прольешь кровь родную!
Довбуш нахмурился. Искал ответа в глазах у людей. И находил в глазах людских ненависть к богачу гуцульского рода. Он ударил Дидушка барткой в грудь. Ударил раз. Второй. Третий. Рука его не дрогнула. Не ослабела.
И упал Дидушко замертво.
Белая Птаха взмахнула крыльями, взмахнула и полетела от хаты к хате, от ворот к воротам, несла людям добрую весть про смерть их врага.
И несла эту радость полям.
И несла эту радость лесам.
Несла и сама удивлялась, что иногда и смерть приносит радость.
Летала в то тринадцатое число и Черная Птаха. Села Черная Птаха в Переросле, неподалеку от Пневского замка, где отряд смоляков стоял постоем, и прокаркала:
— Погиб атаман Дидушко!
Полковник Пшелуцкий стукнул кулаком по столу. Опять оборвалась петля, на злодеев карпатских плетенная, снова и в который раз!
А Белая Птаха новость о красноильской казни разносила селами верховинскими, подгорскими, бойков- скими, лемковскими, подольскими. Люди Белую Птаху потчевали яр-пшеницею и вновь пили вино из Довбушева жбана.
ЛЕГЕНДА СЕМНАДЦАТАЯ
Они лежали на одной земле, одною ночною мглой укрывались, одни и те же шумы еловые их убаюкивали, одни звезды подмигивали им, расстояние между ними можно было бы измерить двумя летами стрелы, а вместе с тем их ничто не роднило, ни кровь гуцульская, ни речь русинская, меж ними чернели бездонные пропасти, через которые никакая сила не могла перебросить мосты. Так казалось им обоим, потому что они были лютыми врагами, примирить их могла разве только смерть.
А расстояние меж ними измерялось только двумя летами стрелы. Так было близко и так далеко...
Первый лежал на высокой горе, среди побратимов, лежал вверх лицом, глядя в небо, считал звезды и думал о завтрашнем нападении на купеческий караван, который должен появиться в полдень на ближайшей дороге, направляясь в сторону венгерскую. Этим первым был Олекса Довбуш. Довбуш чувствовал себя в безопасности, сон опришков стерегла недреманная стража и охраняли горы, что по ночам становятся похожими на колокола, от которых отражается мельчайший звук.
Вторым был микуличинский атаман Гринь Семанишин. С тех пор как Олекса Довбуш стер с лица земли красноильского богача Дидушка, родного дядю Гриня, с тех пор как Олекса огнем разметал усадьбу Семани- шина, вероятно, вернее пса, чем атаман микуличинский, у полковника Пшелуцкого не было: неотступно и упорно следил Семанишин за ватагой опришков, жажда мести за кровного дядю, пепел родного двора и обещанная шляхтой награда за головы опришков жили в нем постоянно, прибавляя силы и решимости.
Не один и не два раза ему казалось, что держит ватагу в кулаке, на его зов спешили смоляки, и находили смоляки на месте Довбушевой стоянки лишь угасшие костры и обглоданные кости. Довбуш исчезал, словно ему помогало кодло чертей.
В такие дни на Гриня Семанишина было страшно смотреть. Высокий ростом — он горбился, красивый лицом — он чернел, как уголь, и даже Пшелуцкий, бешеный от очередной неудачи, не смел тогда ни прикрикнуть на хлопа, ни огреть его бичом: в микули- чинском атамане сидело что-то дьявольское, упорное и непонятное, непонятное Пшелуцкому, ибо он не знал, что Гринь жаждал родовой мести.
Сегодня атаман притаился в зарослях ежевики, лежал лицом вниз, сон его не брал, ноздрями, как зверь, ловил он запах ветра, ветер дышал с горы человеческим потом и табачным дымом: опришковский часовой, видать, смалил беспрестанно прокуренную черешневую трубку. Семанишину не сиделось, кровь в нем бежала быстрее, чем обычно, и билась в висках; он готов был в ту же минуту ползти наверх, чтобы дать выход своей злобе и работу остро наточенному ножу-чепелику. Но понимал: не справится один, надо ждать смоляков и надо вместе с ними дождаться ясного утра, ибо ночь — это мать опришков. Не знал, как он переживет эту короткую, и такую длинную вместе с тем, летнюю ночь, ведь враг рядом и отмщение висит на волоске. Гринь хватался за ветки ежевики, накалывал себе пальцы, боль остужала порыв, он вслушивался в ночь, ночь полнилась лесными шумами, шорохом волчьим, птичьим лётом, и лишь ничего человеческого в ней не жило. Это, правда, лишь казалось, микуличинский атаман знал, что отряд Пшелуцкого издали берет стоянку опришков в тугую петлю, берет на сей раз осторожно и надежно. Смолякам, наверное, трудно, должны, сволочи, ужами ползти. Только на рассвете они подойдут к Гриню и...
Микуличинский атаман замечтался, вместе с мечтами пришел сон, снился ему короткий предрассветный бой, и снилось ему, что ищет он среди трупов опришков Довбушево тело, ищет и не может найти, и оттого ему становится грустно.
От злобного чувства проснулся. За плечами гор розовело ясное небо, атаман едва не вскочил на ноги от неожиданности, ему показалось почему-то, что это опять пылает в Микуличине его набитая добром хата, и почему-то опять он услышал, как в пламени ревут волы и коровы, как ржут борзые кони и блеют овцы. Ничего этого на самом деле не было, просто расцвело солнце. Атаман испугался, что и в этот раз Довбуш
перешагнул через него, сонного, и исчез. Рядом послышалось чье-то сопение: меж ветвей появилось лицо посыльного пана Пшелуцкого. Гринь не услышал его шепота, но догадался, о чем он спрашивает, и сказал: «Пора, пора, пока туман глушит звуки». И, туже стянув пояс, поплевал на лезвие отточенной бартки и пополз вперед.
За ним пахали животами землю смоляки, пахали вокруг лесистой горы, заковывали ее в железный перстень, было их с полтысячи, а может, и целая тысяча, но первым все-таки полз микуличинский атаман, а гора тем временем безмолвствовала, а опришки тем временем спали, и дремал, наверное, их утомившийся часовой, и, может, заснули бы черные хлопцы навеки, если бы какой-то из смоляков случайно не сдвинул с места каменную глыбу на склоне горы, глыба покатилась, как колесо грома, кого-то зацепила на пути, кого-то раздавила, кто-то закричал, и опришки воскресли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
— Но я же, Олекса, не лях, не иудей, не пришлый чужак, я ж ведь гуцул, русин есьм, плоть от плоти
Зеленой Верховины, кость от кости рода горского. Неужто прольешь кровь родную!
Довбуш нахмурился. Искал ответа в глазах у людей. И находил в глазах людских ненависть к богачу гуцульского рода. Он ударил Дидушка барткой в грудь. Ударил раз. Второй. Третий. Рука его не дрогнула. Не ослабела.
И упал Дидушко замертво.
Белая Птаха взмахнула крыльями, взмахнула и полетела от хаты к хате, от ворот к воротам, несла людям добрую весть про смерть их врага.
И несла эту радость полям.
И несла эту радость лесам.
Несла и сама удивлялась, что иногда и смерть приносит радость.
Летала в то тринадцатое число и Черная Птаха. Села Черная Птаха в Переросле, неподалеку от Пневского замка, где отряд смоляков стоял постоем, и прокаркала:
— Погиб атаман Дидушко!
Полковник Пшелуцкий стукнул кулаком по столу. Опять оборвалась петля, на злодеев карпатских плетенная, снова и в который раз!
А Белая Птаха новость о красноильской казни разносила селами верховинскими, подгорскими, бойков- скими, лемковскими, подольскими. Люди Белую Птаху потчевали яр-пшеницею и вновь пили вино из Довбушева жбана.
ЛЕГЕНДА СЕМНАДЦАТАЯ
Они лежали на одной земле, одною ночною мглой укрывались, одни и те же шумы еловые их убаюкивали, одни звезды подмигивали им, расстояние между ними можно было бы измерить двумя летами стрелы, а вместе с тем их ничто не роднило, ни кровь гуцульская, ни речь русинская, меж ними чернели бездонные пропасти, через которые никакая сила не могла перебросить мосты. Так казалось им обоим, потому что они были лютыми врагами, примирить их могла разве только смерть.
А расстояние меж ними измерялось только двумя летами стрелы. Так было близко и так далеко...
Первый лежал на высокой горе, среди побратимов, лежал вверх лицом, глядя в небо, считал звезды и думал о завтрашнем нападении на купеческий караван, который должен появиться в полдень на ближайшей дороге, направляясь в сторону венгерскую. Этим первым был Олекса Довбуш. Довбуш чувствовал себя в безопасности, сон опришков стерегла недреманная стража и охраняли горы, что по ночам становятся похожими на колокола, от которых отражается мельчайший звук.
Вторым был микуличинский атаман Гринь Семанишин. С тех пор как Олекса Довбуш стер с лица земли красноильского богача Дидушка, родного дядю Гриня, с тех пор как Олекса огнем разметал усадьбу Семани- шина, вероятно, вернее пса, чем атаман микуличинский, у полковника Пшелуцкого не было: неотступно и упорно следил Семанишин за ватагой опришков, жажда мести за кровного дядю, пепел родного двора и обещанная шляхтой награда за головы опришков жили в нем постоянно, прибавляя силы и решимости.
Не один и не два раза ему казалось, что держит ватагу в кулаке, на его зов спешили смоляки, и находили смоляки на месте Довбушевой стоянки лишь угасшие костры и обглоданные кости. Довбуш исчезал, словно ему помогало кодло чертей.
В такие дни на Гриня Семанишина было страшно смотреть. Высокий ростом — он горбился, красивый лицом — он чернел, как уголь, и даже Пшелуцкий, бешеный от очередной неудачи, не смел тогда ни прикрикнуть на хлопа, ни огреть его бичом: в микули- чинском атамане сидело что-то дьявольское, упорное и непонятное, непонятное Пшелуцкому, ибо он не знал, что Гринь жаждал родовой мести.
Сегодня атаман притаился в зарослях ежевики, лежал лицом вниз, сон его не брал, ноздрями, как зверь, ловил он запах ветра, ветер дышал с горы человеческим потом и табачным дымом: опришковский часовой, видать, смалил беспрестанно прокуренную черешневую трубку. Семанишину не сиделось, кровь в нем бежала быстрее, чем обычно, и билась в висках; он готов был в ту же минуту ползти наверх, чтобы дать выход своей злобе и работу остро наточенному ножу-чепелику. Но понимал: не справится один, надо ждать смоляков и надо вместе с ними дождаться ясного утра, ибо ночь — это мать опришков. Не знал, как он переживет эту короткую, и такую длинную вместе с тем, летнюю ночь, ведь враг рядом и отмщение висит на волоске. Гринь хватался за ветки ежевики, накалывал себе пальцы, боль остужала порыв, он вслушивался в ночь, ночь полнилась лесными шумами, шорохом волчьим, птичьим лётом, и лишь ничего человеческого в ней не жило. Это, правда, лишь казалось, микуличинский атаман знал, что отряд Пшелуцкого издали берет стоянку опришков в тугую петлю, берет на сей раз осторожно и надежно. Смолякам, наверное, трудно, должны, сволочи, ужами ползти. Только на рассвете они подойдут к Гриню и...
Микуличинский атаман замечтался, вместе с мечтами пришел сон, снился ему короткий предрассветный бой, и снилось ему, что ищет он среди трупов опришков Довбушево тело, ищет и не может найти, и оттого ему становится грустно.
От злобного чувства проснулся. За плечами гор розовело ясное небо, атаман едва не вскочил на ноги от неожиданности, ему показалось почему-то, что это опять пылает в Микуличине его набитая добром хата, и почему-то опять он услышал, как в пламени ревут волы и коровы, как ржут борзые кони и блеют овцы. Ничего этого на самом деле не было, просто расцвело солнце. Атаман испугался, что и в этот раз Довбуш
перешагнул через него, сонного, и исчез. Рядом послышалось чье-то сопение: меж ветвей появилось лицо посыльного пана Пшелуцкого. Гринь не услышал его шепота, но догадался, о чем он спрашивает, и сказал: «Пора, пора, пока туман глушит звуки». И, туже стянув пояс, поплевал на лезвие отточенной бартки и пополз вперед.
За ним пахали животами землю смоляки, пахали вокруг лесистой горы, заковывали ее в железный перстень, было их с полтысячи, а может, и целая тысяча, но первым все-таки полз микуличинский атаман, а гора тем временем безмолвствовала, а опришки тем временем спали, и дремал, наверное, их утомившийся часовой, и, может, заснули бы черные хлопцы навеки, если бы какой-то из смоляков случайно не сдвинул с места каменную глыбу на склоне горы, глыба покатилась, как колесо грома, кого-то зацепила на пути, кого-то раздавила, кто-то закричал, и опришки воскресли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109