Промолвил ищущим глухо:
— И вы подите прочь со своими червонцами. Мне нужны рыцари, к богатству не жадные.
Осталось с ним сто парней. А нового испытания придумать не мог.
Тогда пришла Олексе на помощь Аннычка. Она неожиданно появилась из леса, и была она обнаженной, как Ева, встала перед сотнею улыбающаяся,
сто парней вздохнули, сто пар глаз обцеловали ее тело.
— Аннычка! — ужаснулся Олекса. Заслонил лицо ладонью. Дивчина не слышала, двинулась медленно вдоль парней, на лице светилась манящая улыбка, а ноги подкашивались от стыда и страха. Она почти физически ощущала, как глаза мужчин поедом едят ее грудь, бедра, как обцеловывают ей плечи; ноги просились убежать, она же сдерживала себя, давая чарам своим заколдовать парней. И хлопцы сразу опьянели, толпой, как овечья отара, двинулись за Аннычкой, забыли молодцы, зачем пришли на эту поляну, они видели только влекущее белое девичье тело, которое можно обнять, и видели распущенные золотистые волосы, которыми можно забавляться, и видели маленькие груди, которые словно бы ждали их ладоней.
Аннычка ускорила шаг, и ватага за ней поспешила. Аннычка улыбалась им, и они по-глупому скалили зубы.
Только раз Аннычка оглянулась на Довбуша, он не отрывал ладоней от лица, будто плакал по ее стыдливости, когда же упали руки на колени, то увидал, что пятьдесят парней стояли возле него, остальных Аннычка вела за собой, слышала за плечами их тяжелое дыхание, ловила блеск их похотливых глаз, стало ей страшно, что сейчас десятки рук протянутся к ней и...
На краю поляны остановилась на миг, блеснул в руке пистоль, выстрел прорезал тишину.
— Гей, вы,— крикнула толпе,— остыньте! — А Олексе сказала: — Этих, любый мой, не бери, это бабники, за женским бедром на край света поплетутся.
Встали как вкопанные парни, Аннычка же исчезла за деревьями.
...К вечеру отряды разошлись. На поляне остался Довбуш и полсотни его побратимов. Этих не испугала ни Олексина бартка, ни острые скалы ущелья, не соблазнили червонцы и не зачаровала Аннычкина краса. Они обступили Довбуша, как пчелы матку, Олекса любовался ими, говорил:
— Нам вместе жить, а каждому в отдельности умирать!
Вечером, когда отряд сидел вокруг костра, Довбуш отправился искать Аннычку, почему-то казалось ему, что она должна прятаться поблизости, и он продирался сквозь чащу, завалы и потихоньку звал:
— Аннычка!
Он обошел вокруг весь древний лес, не прошел мимо ни одного дерева, ни куста, ни рощицы.
— Аннычка!
Древняя пуща ничем ему не могла помочь, и Довбуш вернулся к костру. Предводитель пристроился рядом с опришками, устремил глаза в жаркий огонь, из трепещущего пламени, из клубов дыма выходила, будто живая, Аннычка. Довбуш спрашивал ее:
«Зачем ты сегодня учинила такое?»
«Тебе стыдно за меня?»
«Нет. Жаль, ибо ты принадлежишь мне...»
«А у меня до сих пор лицо горит от стыда. Но я должна была... Зато ты имеешь товарищей верных, искренних, можешь на них положиться».
«Благодарю тебя, Аннычка!» — Олекса протянул руки, пламя жгуче облизало пальцы. Опомнился.
Аннычка благодарности не слышала, Аннычка была уже далеко, торопилась к ненавистным Кутам, наперед переживала допрос пузатого хозяина-армянина.
— Э,— решила наконец,— пусть они теперь из меня ремни режут, я все выдержу, бог свидетель, Олекса мой, выдержу, потому что нашла я тебя.
И смеялась громко, звонко над предстоящими побоями, и смеялась звездам и месяцу молодому.
А в душе дрожала, как оборванная струна:
Аннычка не поддавалась печали, на берегах ручьев собирала в пригоршни белый песок, белый песок сеяла на леса, на горы, на реки:
— Взойди, мой песочек, прошу тебя. Взойди... Ты знаешь, что я люблю...
И приникала ухом к земле, слушала, как в тишине прорастает, набухает, пускает коренья белый песок.
ЛЕГЕНДА ШЕСТАЯ
И поднял голову, привычным движением стряхнул со лба космы гривы, напряг уши и, шевеля ноздрями, вслушивался в ночь, что убаюкивала Карпаты знакомой музыкою: заговорщицки перешептывались окружавшие еловые леса; на лугу-опушке, где пасся Сивый, под дыханием легкого ветра волновались травы; за опушкой выгибаясь подковой, со звоном бежал, перескакивая с камня на камень, вечно торопливый и задыхающийся Черемош; где-то будоражили темноту кладбищенскими криками сычи. Все ночные звуки были знакомыми, Сивый слышал их вчера, позавчера, неделю назад, и он никак не мог понять, откуда, из каких краев, из земли, или с неба, или же из него самого появилась на свет знакомая мелодия, которая будила в крови далекие и сладостные воспоминания, навевала, как ворожея, тепло и сон. А может, никакой песни и не было, может, песня просто послышалась? И Сивый, чтобы успокоиться, коснулся губами травы, луговое зелье вкусно пахло росою, нагретой за день землей и зелеными соками. Но едва конь ухватил губами снопик дикой конюшины, как мелодия зазвучала опять:
Сивый торопливо проглотил недожеванную травяную кисточку, недовольно фыркнул. Надеялся где-то поблизости увидеть либо своего хозяина Онуфрия, потому что песня лилась из грубого охрипшего горла, либо же какого-то чужого человека, который бог знает как забрел на причеремошский лужок. Конь даже заржал от напряжения, но, кроме ольховых зарослей, что торчали то тут, то там, ничего не увидел.
«Это какой-то призрак прицепился ко мне нынче,— подумал Сивый.— Кто-то поет, а я озираюсь, как лошак. Какое мне дело до этого, песня ведь не раздражает, напротив, она мне нравится и приятна»,— уговаривал, а ноги невольно пересекали лужок наискось и несли его
к тому месту, где подозрительно темнели три приземистые фигуры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109