— Как себя пани ясновельможная королевна чувствуют?
— А ниц, проше пана графа, чувствую себя хорошо,— в тон ему отшучивалась Докия.
Ей нравилось круглое лицо Данька, все насквозь пронизанное солнечной радостью, и нравились его улыбчивые глаза, которые, казалось, никогда и не знали слез, и нравились ей речи скоморошьи, неисчерпаемые прибаутки, смешные представления про пана старосту Галицкого и его пышную женушку. А уж от рассказов про святых отцов францисканцев, что обосновались на горе святого Станислава, помереть было можно. Даже срамные песни не бросали ее в краску, Докийка временами не замечала, как и сама начинала подтягивать веселую песенку, на мгновенье забыв про кросна.
С Данилом скорее ткалось полотно, при Даниле не болели руки и не ныла спина, и, когда он возвращался к своим коровам и телятам, она вдруг ощущала, что без Жартуна-Жартуновского солнце в ее окне становилось холодней и бледнее.
Может, тогда в ее сердце и поселилась любовь к пастуху старосты?
Он ее поцеловал...
Это было на рождество. Тогда в ее светлицу, подстрекаемые Даньком, ввалились хлопцы с представлением. «Ангелы», «цари библейские», «пастухи вифлеемские», «корчмарь», «цыган» и «смерть» торжественным стихом бубнили молодой хозяйке о рождении Христа, пели коляды, щедро желали здоровья и красоты. Докия, осчастливленная вниманием парней, стояла в углу у посудной полки, встревоженная, радостные слезы дрожали на длинных девичьих ресницах, как росы на мохнатых лепестках цветка, личико раскраснелось, стояла и мысленно подбирала слова благодарности парням за то, что ее, сироту, не обошли с пожеланиями. А как уж Жартун-Жартуновский, что лицедействовал в представлении в образе «корчмря», старался, этого никакое перо описать не в силах.
Докия, как велит рождественский обычай, угостила честную братию пампушками, ,;^же где-то раздобыла бутыль вина. Вино, правда, бо не токайское, а местное, яблочное, но шутники его, палили и причмокивали — молодой хозяйке на радость.
До вечера Докия жила в чаду их пожеланий и лелеяла надежду, чтобы хоть одно из них исполнилось.
А поздним вечером пришел Данило, уже переодевшийся в опрятный кожушок, пришел, словно бы и не прозывался Жартун-Жартуновским, стыдливо присел на конце лавки. После продолжительного молчания решился наконец начать разговор.
— Сейчас, Докийка; такое смешное начну тебе говорить, что даже заплачешь.
Она скосила на него глаза, покраснела, будто была уверена в том, что знает, о чем пойдет речь.
— Говори, Данило,— ответила.— Кто знает, может, и не улыбнусь даже. Я ведь все смешинки на твою честную компанию израсходовала.
Данило поднялся с лавки.
— Хочу тебе, светлая пани, сказать, что ты красива, как цветок весенний... как птица райская, что... люблю тебя...— выпалил он единым духом. И ждал осуждения в ее глазах. Торопливо, чтобы не обиделась, добавил: — Смешно, правда? Какой-то горбун...— вздохнул и словно бы даже застонал. Видно, еще никогда не гнул его так к земле, не тяготил горб, как в ту рождественскую ночь.
Молчала. Растерявшись? Или, возможно, в ожидании, чтобы наговорил побольше таких слов? Были те слова ей приятны, немного неожиданны, но давно уже ожидаемы. Он понял девичью растерянность по-своему. Ее молчанье падало на Даниловы
плечи обрушившимся потолком, давило, по колено вгоняя в глиняный пол. Едва сумел пошевелить непослушным языком:
— Пусть паненка простит меня, если некстати... Будто я не понимаю, что не пара я ей, не пара... бо... бол естем пастух убогий, калека несчастный.
Повернулся, чтобы уйти, чтоб никогда не возвращаться сюда, чтоб никогда уже, как прежде, не становиться перед окном и не веселить Докийку прибаутками.
. Дивчина уловила его движение, испугалась печальных слов, неожиданно выжавших слезы. В одно мгновенье подбежала к парню, загородила собою дверь.
— Не уходи,— шепнула,— не надо... Ты мне мил...
Он будто с ума от этих слов, словно молния
поразила его, веселая, V 'рая молния, потому что подпрыгнул до потолка, схватил дивчину сильными руками и поцеловал. Целовал лицо, глаза, брови, русую косу, руки, она не защищалась, лишь губы ее шептали:
— Довольно уж, довольно, Данько, зацелуешь меня...
В тот вечер весь Галич был опьянен: песни, коляды, танцы не утихали до рассвета, даже челядь ремесленническая, люд бедный, слуги мещан зажиточных просаживали на водку и вино последние гроши, и напрасно стража городская да холуи из замка шныряли по улицам, пытаясь утихомирить нагайками захмелевших, ибо пан староста, видите ли, уснуть не могут! Но это не помогало. А самое буйное опьянение царило в хате над Луквой-рекой...
Они решили обвенчаться в мясоед. Именно тогда Докия и отрезала полотна на рушники и сорочку. Кое- кто из мещан галицких не одобрял ее выбора, дескать, ты, девка, красавица и ремесло в руках имеешь — лучшего мужа достойна. Зачем тебе горбун-скоморох?
— Э, что вы знаете, люди-соседи. Люблю я своего Данила, и все тут. С ним хоть весело век свой проживу,— отвечала она.
И садилась вышивать рушники.
Но еще и до половины не засеяла белое поле зеленою рутой, как пан староста Галицкий, заметив Данилову способность, перевел его с конюшни в замковые покои и нарек дворовым паяцем. Когда Докийка узнала об этом, не поняла даже, радоваться ли панской доброте или проклинать ее — служба шута была ей незнакома. Догадывалась только, что называться замковым шу
том — это, вероятно, во сто крат унизительней, чем пасти панскую скотину, ибо господа в Старостиных покоях — гости и родственники — будут держать Данила для постоянных насмешек, ежеминутно будут издеваться над ним, а он обязан будет с этих пор без остановки сыпать прибаутками, сыпать даже тогда, когда на сердце у него печаль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109