сохли и осыпались, забывались народом сказки и легенды; сказки и легенды жили и множились лишь в верховинских гнездах, среди свободных людей, и солдаты собственными глазами видели рождение сказки.
Кто-то воскликнул, что Довбуш идет со своей страшной барткой на них. Кто-то уже кинул ногу в стремя.
Поднялся переполох. Без команды, вопреки крикам и арапникам принципалов, всадники поворачивали коней хвостами к Олексе, солдатам казалось, что сказочный опришок уже близко, они пригибали головы к лукам седел и бросались наутек.
А Довбуш хохотал им вслед.
От этого хохота у солдат волосы становились дыбом, вояки немилосердно рвали коней ремнями, кровавили им бока шпорами и летели, не разбирая дороги: кони ломали ноги, а солдаты — шеи...
Наконец установилась тишина.
Довбуш подошел к ротмистру.
— Выходит, не все солдаты оказались такими же храбрыми, как ты, были у тебя под рукой и пуганые зайцы.
Ян Зборовский лежал лицом к земле. Кровь обагрила панцирь. Красный плащ, рваный, грязный, распластался по камням вокруг пленника, и Довбуш подумал, что ротмистр похож на петуха с общипанным и подбитым крылом.
— Поднимите его, побратимы, и развяжите. Негоже рыцаря, как вола, в постромках держать.
Оглушенного ротмистра привели в чувство, поставили на ноги. Он качался. Боль кривила его лицо. Глазами поочередно ощупывал опришков, остановился на Довбуше:
— Как смеешь, раб, брать меня в плен? Я ротмистр его королевской милости! — и выкатил грудь колесом.
— Ну и что же? — равнодушно спросил Довбуш.— Если б я поймал и нашего короля, то...
— Молчь, хам! — заверещал Зборовский.
Олекса стиснул в руке бартку. Оскорбление, буд
то зеленый свет, разлилось в глазах. Однако сдержался.
— Не очень-то кукарекай — в этих горах я король, Довбуш,— прохрипел Олекса.— Ты лучше б помолился, будет тебе сейчас суд.
— Меня судить? Ты? Не имеешь права!
— Зато она имеет право,— кивнул Олекса на Збориху, что все еще сидела в ложбинке между камней и покачивала веревкой елочку.
Опришки подвели ротмистра к старухе. Олекса положил руку ей на плечо.
— Матушка, он?
— Он,— и стала развязывать зеленый курмей. Протянула зеленый курмей Олексе.
— Возьми. То мой меч.
Довбуш не взял курмей, он просто его не видел, всматривался в лицо Зборовского, сравнивал его с чертами материнского лица и находил много общего.
— Ты знаешь эту женщину?
...А Збориха держала на вытянутых руках зеленый курмей, из крапивы сученый курмей. Четверть века сучила она его. Четверть века носила веревку с собою. В этой веревке были сплетены тысячи ее дней и ночей, молодость и старость, любовь и ненависть, надежды и разочарования.
Зборовский скользнул по ней взглядом.
— Нет,— выдавил из себя.
— Может, ваша мосць встречал ее? То могло быть и очень давно,— терпеливо допытывался Довбуш.
Ротмистр хмурил лоб, не мог понять, чего добиваются от него карпатские разбойники. Ну, если честно признаться, так эту бабу он видел не один раз, она часто стояла на дороге перед его конем, и он лупил ее плетью по плечам и по голове.
Сказал об этом.
— А раньше, в детстве?
Нет, в его детстве не жила эта женщина. Хотя мог-
Вашмосць, ваша мосць — сокращенное: ваша ясно- вельможность.
да быть она кухаркой при дворе, где он воспитывался.
— А тебе никогда не снилась родная мать?
— Может, и снилась... Может, и снилась...
Какая-то женщина приходила к нему во сне, но после
пробуждения он никак не мог припомнить ее лицо, руки, однако помнил — они были теплые, ласковые.
— Но какое это имеет значение? Я ваш пленник, разбойники, и делайте со мной, что вам хочется. Плакаться не буду!
...А мать Збориха держала на вытянутых дрожащих и добрых руках зеленый курмей.
Крапивную веревку...
Опришки поглядывали на нее тревожно и даже осуждающе: перед нею стоял сын, каким бы он ни был, а все-таки ее сын, ее кровь. И поглядывали на нее с гордостью: много ли найдется на свете матерей, которые своими собственными пальцами могли бы сучить петлю сыну, а она смогла, потому что он предатель, потому что он — янычар.
...А мать Збориха держала на вытянутых руках зеленый курмей, держала и спрашивала Олексу:
— Ну, чего ты ждешь, ватажку? Чего колеблешься? Или не заработал он, сеючи на Зеленой Верховине смерть и пожарища, лютого отмщенья?
— Заслужил...
— Так поспеши, Олекса...
Ждали.
— А может, вашмосць, все ж таки узнает ту женщину? — надеялся на что-то Олекса.
Ротмистр бесился:
— Кончай, пся крев, скорее! — В голове звенел дворянский гонор.
И был бы бесславно, как пес, повешен на ветке Ян Зборовский, потому что Олекса подал знак барткой, если бы в старой Зборихе не ожило материнство. Оно выплеснулось, как вулкан, смыло сотни смертей, которые сеял ее Иванко, попрало стыд перед людьми и вылилось в отчаянном крике:
— Стойте!!
Опришки замерли (может, ждали этого оклика?), пан ротмистр хватал воздух сдавленным веревкой горлом, а Збориха припала к сыну, обцеловывала ему лицо, руки, гладила плечи, слова теснились в груди журавлиным клекотом, глаза не могли наглядеться на прекрасное дорогое лицо: узнала в нем свою молодость и молодость бедняги Тодора.
Зборовский удивлялся: что надо этой женщине от него, что означают ее ласки, почему она лижет его руки?
Гадливо сторонился и вытирался, пока наконец не оттолкнул старуху коленом. Она распласталась на острых камнях, но не могла прийти в себя, снова ползла к сыну.
— Что это значит? — кричал Зборовский.— Мало вам моей смерти? Так и волчицу на меня спускаете?
— То твоя мать, Иване,— сказал Довбуш.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109