— Подвернула сорочку, так что блеснули "белые ляжки, и принялась орудовать тряпкой. Поливала половицы водой, вытирала их насухо, вытирала и напевала:
А Микола робив кола, а Микита сани.
А Микола , а Микита — псами.
Жельман, не снимая халата, лег на постель. Старость давала о себе знать: кости грыз ревматизм, ныло сердце. Жельман думал, что Яхве несправедлив к роду человеческому, нет у него исключений и для сынов Моисеевых, река жизни течет слишком быстро, казалось бы, совсем недавно пришла на его подворье гуцу- лочка Маруня, а уже прошло с тех пор двадцать лет. Маруня была молодой и пригожей, про таких говорят «кровь с молоком», большое ее тело полнилось упругою
силой, ее не называли красавицей, потому что у нее были широкие, как у мужчины, плечи и слишком длинные руки. Жельман подглядел однажды, как девка полоскалась в потоке. Он сидел на берегу в кустах, как зеленый парнишка, не мог глаз оторвать от ее лакомых бедер, и кровь в нем забунтовала. Как-то ночью, когда покойная Сарра поехала в гости, он закрыл на ключ Маруню в светлице и приказал дрожащим голосом:
— Ложись.
Дивчина его не понимала, не могла догадаться, что пожилому пану арендатору захотелось полакомиться молодым и здоровым телом, а он облизывал пересохшие губы, живот его вздымался и опадал от волнения, и шептал:
— Ложись, Маруня...
Она не закричала, не метнулась ни к окнам, ни к дверям, страх и омерзение парализовали тело, из глаз брызнули слезы. Глаза умоляли:
— Йой, пане, девичья честь — то мое богатство. У меня милый есть...
Он рассыпал дробный смешок.
— Маруня, не будь дурой, свое богатство никому не продашь. А я тебе заплачу...— Распалялся все больше, кружил вокруг закаменевшей девушки, пока наконец не решился положить руки на ее стан.
От Жельманова прикосновения Маруня очнулась, липкие руки арендатора обжигали, она с силой оттолкнула его от себя; Жельман растянулся на полу. Злость возбудила его; как кот за мышью, бросился за девушкой, поймал, повалил на постель. Она защищалась яростно, отчаянно, била ногами, царапала ногтями, дергала за бороду, плевала в глаза. Ему же нравились девушки именно в таком запале; Маруня была не первой в его руках, имел уже опыт укрощения неподатливых кобылиц, знал, что в конце концов наступит его победа. Жельман только боялся, чтобы девка не наделала шума на всю усадьбу: приедет из Станислава Сарра, злые языки донесут на пана, и старая дрымба поднимет скандал. Маруня, к счастью, не кричала, боролась молча, Жельман рвал на ней одежду, обнаженное девичье тело опьяняло сильнее, чем сивуха. И настал все-таки момент, когда девичья сила иссякла и Жельман выпил чару наслаждения до дна. Он в тот миг был опьянен любовным пылом, не заметил, что с девичьими глазами что-то произошло: они стали пустыми и сухими,
как криницы, из которых вычерпали воду. Перемену увидел лишь после того, как спихнул Маруню, как что-то непотребное, с постели на пол. Она не заплакала, не стала одеваться, не лила на Жельманову голову проклятий, сидела обнаженная, сгорбленная, обняв руками колени, и глазами жгла половицы. Кто мог бы рассказать, о чем думала тогда Маруня; может, думала о том, что сегодня закончилась ее жизнь и теперь не будет у нее ни красавца любимого, ни щебечущих деток, ни людского уважения? А может, вспоминала тех, кто перед нею мучились в этой светлице, где пахло воском, мужским потом и луком? Они, мученицы, уходили отсюда обесчещенными, шли из этого дома потухшими, иссякнувшими свечами. Жельман их не задерживал. Одни из них плутали под заборами с нелюбимыми младенцами на руках, другие заливали муку и позор горилкой, третьи умирали в петле и в речных плесах, четвертые навек становились гулящими... Сколько их перебывало здесь? Сколько девичьих надежд сжил со свету этот толстобрюхий? Сколько... А Ксеню Воробчук помнишь? Она была такою прекрасной, как лилия. А Доцю Зеленчук припоминаешь? А Гафию, старого Яцка единственную дочь?..
Возможно, что ни одну из своих предшественниц Маруня и не могла вспомнить, в душе ее плескалась- разливалась своя собственная мука, мука туманила голову, девушка словно бы стояла на калиновом мосту, а когда стоишь на калиновом мосту, все песни кажутся тебе веселыми.
— Что ты сказала, Маруня? — насторожился Жельман.
Она и головы не повернула к нему, стояла и дальше на калиновом мосту, под калиновым мостом струилась чистая, как слеза, вода.
Бодай тобов, легшику, д1дько возив дуби, Через тебе мене люди узя ли на зуби...
Жельман спустил с кровати ноги, подступился к девушке, на него глянули две пустые криницы.
— Ша, Маруня, ша...— Он видел в глазах своих жертв стыд, отчаяние, ярость, боль, смертельную тоску,
но пустоты ни у одной не видел. И он торопливо стал бросать на Маруню ее лохмотья.
— Ша, Маруня, ша...— советовал.— Так со всеми бывает сначала, со всеми. Потом привыкают...
Он одел ее, как смог, сунул в руку серебряную монету, Маруня монетку не бросила, стиснула ее, так что посинели пальцы.
— Ой, как я теперь разбогатею, пане Жельман,— усмехнулась; усмехнулась одними губами, глаза были пустыми.
Ее смешинка замораживала Жельманову кровь, он поспешно выпроваживал девку за дверь.
— Иди, Маруня, проспись. И никому... ша...
Она и в самом деле никому не рассказала про ночь своего бесчестия, никто не видел ее слез, не раз после этого Жельман укладывал ее к себе в постель, не мог насытиться ею, Маруня уже не защищалась, дивчина словно бы не чувствовала своего тела, жила себе в ином, в далеком мире, Жельман ее не пугал, людских языков не боялась. После любовных ночей приходила на свою лежанку с зажатой в ладони золотой монетою.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109