Ничего, кроме монотонного перебора
событий.
Именно библиограф, корпевший над страницами соперничавшего
с нашим историком монаха, отца Капоччио, уже упомянутого нами
дерзкого и непристойного приора -- именно мистер Эймз обнаружил
пассаж, позволяющий разрешить эту загадку и доказывающий, что
хотя монсиньор Перрелли и жил в пору правления Доброго Герцога,
сказать, что он "расцвел" при его правлении, значит
неподобающим образом исказить смысл этого простого слова.
Другие, быть может, и расцвели, но не наш достойный прелат.
"Не существует решительно ничего, -- говорит неуемный
ненавистник Непенте, -- что мы могли бы поставить в заслугу
этому лютому головорезу (так называет он Доброго Герцога)
решительно ничего -- за вычетом, быть может, того лишь, что он
отрезал уши некоему болтуну, интригану и заносчивому
похотливцу, называемому Перрелли, каковой под предлогом сбора
сведений для якобы исторического трактата и прикрываясь
священническим облачением, пустился во все тяжкие, так что едва
не доконал и то немногое, что еще уцелело от благопристойной
семейной жизни на этом Богооставленном острове. По заслугам и
честь! Мнимой причиной сего единственного акта справедливости
стало то, что сказанный Перрелли заявился на какое-то дворцовое
торжество, имея на туфлях стразовые пряжки вместо серебряных.
Предлог был выбран недурно, тем паче, что среди прочих пороков
и нелепых причуд тирана имелась и поза экстравагантного
приверженца этикета. Нам, тем не менее, стало стороною
известно, что о ту пору в связи с сим дурно пахнущим, но во
всех отношениях незначительным эпизодом при Дворе то и дело
поминали имя молодого танцовщика, бывшего тогда первым средь
фаворитов."
Заниматься расследованием всех обстоятельств мистер Эймз в
тот раз не стал -- итак было ясно, что увечье, полученное
монсиньором Перрелли наиболее удовлетворительно образом
объясняло двусмысленность занятой им как историком позиции. Да
и сам инцидент вовсе не представлялся несовместным с тем, что
мы знаем о юмористических наклонностях Герцога. Недаром одним
из его шутливых девизов было: "Сначала уши, носы потом". Имея
перед собой такую удручающую перспективу и зная, что монаршье
слово Его Высочества не расходится с монаршьим же делом,
чувствительный ученый, будучи слишком обиженным, чтобы
восхвалять свершения Герцога, был также слишком благоразумным,
чтобы таковые хулить. Отсюда его умолчания и околичности.
Отсюда и монотонный перебор событий.
Это микроскопическое пятно на Герцоговом гербе, а с ним и
иные, более похвальные обстоятельства его жизни были надлежащим
образом сведены воедино усердным мистером Эймзом, получившим к
тому же в подарок от своего достойного, но скромного друга,
графа Каловеглиа, оригинальный, доселе неизвестный портрет
монарха -- гравюру, которую библиограф собирался воспроизвести
вместе с другими новыми иконографическими материалами в своем
расширенном и полностью откомментированном издании
"Древностей". На гравюре Его Высочество изображен анфас,
восседающим в облачении Марса на троне; из-под шлема спутанными
колечками стекает на оплечия галантный парик; над его головой с
беззаботным видом полулежат, облокотясь на облачный полог,
аллегорические дамы -- Истина, Милосердие, Слава со своей
трубой и так далее. На нервном, гладко выбритом лице Герцога не
видно привычной улыбки, он задумчив, почти мрачен. Слева от
него изображена огромная пушка, оседланная пухлощеким ангелом;
ладонь Герцога возлежит, как бы в отеческой ласке, на голове
херувима, что несомненно символизирует его любовь к детям.
Правый локоть его покоится на столе, тонкие, унизанные
каменьями пальцы вяло придерживают развернутый пергаментный
свиток, покрытый письменами, среди которых можно разобрать
слова "A chi t'ha figliato" (той, кто тебя оголяет) -- надпись,
которую библиограф, чье знакомство с местным диалектом далеко
не дотягивало до его классической образованности, принял за
некий светский тост той поры.
Упомянутая пушка заставляет нас вспомнить, что Его
Высочество был большим любителем артиллерии. Он организовал на
острове изготовление пушек и того, чего он не знал о
практикуемом в его время искусстве литья орудийных деталей,
определенно не стоило и знать. Если бы не его страстная любовь
к испытанию новых производственных процессов и новых сочетаний
разнообразных металлов, он мог бы прославиться по этой части на
всю Европу. Однако он вечно экспериментировал, отчего его пушки
вечно лопались. Впрочем, одна из них, настоящий монстр среди ей
подобных, осталась целой, по крайней мере наружно. Из нее
стреляли при всяком удобном случае: собирая, к примеру, в
разное время дня и ночи Милицию, личный состав который был
рассеян по разным концам острова, -- тяжкое испытание для тех,
кто жил на расстоянии в две, а то и в три мили, ибо изложенные
в "Ежегоднике военнослужащего" положения устава требовали
сурового наказания для того, кто не успевал занять свое место в
рядах, выстраивавшихся у ворот Дворца через пять минут после
подачи сигнала.
Уход за пушкой был занятием рискованным. Вследствие
какого-то так и не установленного просчета в ее устройстве,
чудище довольно быстро обзавелось пренеприятнейшим обыкновением
палить не вперед, а назад, создавая угрозу для органов, если не
организмов обслуживающего ее персонала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161