врала
ради него -- лучше, гораздо лучше, чем он мог даже надеяться
соврать. Ибо она обладала бесценнейшим из всех дарований: она
верила в собственное вранье. Она смотрела людям прямо в глаза и
говорила от всей души, и ложь, прежде чем слететь с ее уст,
становилась блистательной истиной. Лгуньей она была
расточительной, вычурной. Классическая сдержанность в ее вранье
и не ночевала. То было обильное, барочное вранье,
изобретательно инкрустированное приятными и неожиданными
украшениями. Тропическая пышность, которой отличалась ее
натура, отражалась и в ее темпераменте и более всего в буйном
изобилии измышлений, изливавшихся столь стремительным потоком,
с такой жгучей убежденностью и избыточностью деталей, что у
людей, хорошо с ней знакомых, плодовитость ее творческого
воображения вызывала испуганный трепет (католики, говорят, даже
крестились), а самые закоренелые скептики в оправдание ей
говорили, что если излагаемые ею факты и неверны, то
искренность и чистосердечие ее не вызывают сомнений. Да, на
тысячу женщин едва ли отыскалась бы одна такая! Как часто
мистер Паркер сидел у ее ног, слушая, как зачарованный, и
стараясь усвоить ее секрет -- секрет, коренившийся, в сущности
говоря, не столько в искусстве ее, сколько в натуре. Куда ему
было тягаться с ней -- нечего и мечтать.
А все потому, что он не умел смотреть человеку в лицо,
потому что не верил не только собственной лжи, но и лжи,
услышанной от других -- и не только лжи, но и правде; не верил
никому и ничему, оттого и ему не верили. Никто не верил ни
единому его слову, а некоторые грубияны заходили совсем далеко
и сообщали ему, что они о нем думают. Они называли его лжецом
-- наедине и прилюдно. Подобные испытания изматывают нервы, у
пережившего их человека в конце концов начинают бегать глаза.
Люди, хорошо с ним знакомые, не принимали на веру ни одного его
слова, а знакомцы случайные говорили, что если излагаемые им
факты и верны, то он все равно мошенник и сам ничего с этим
поделать не может.
И вот ее не стало, не стало его хозяйки, защищавшей
мистера Паркера от бесчисленных мелких невзгод, дававшей ему
возможность питать к себе уважение, бывшей для него чем-то
вроде опоры в обществе. Он смотрел в темноту. Где он возьмет
деньги -- те же несчастные пятнадцать фунтов, к примеру? Что с
ним теперь будет?
Он уже почти решил помолиться, только не мог придумать
подходящих выражений, в которых можно попросить о подобной
ссуде: вдруг Божество решит, что ради такой ерунды не стоит
гонять с поручением ангелов. А с другой стороны попросить
больше, чем ему действительно требовалось, он не решался -- во
всяком случае, в этом квартале, -- опасаясь, что его поймают на
лжи. Даже земные кредиторы и те вечно его ловили. Кроме того, в
глубине души он всегда сомневался в действенности обращения к
Богу с просьбами о деньгах или о чем-то еще. Может, все это
сплошная комедия. Он с болью и сожалением вспомнил, что в
нескольких случаях уже прибегал к молитве, как и к большинству
иных традиционных способов. И увы, результат неизменно
получался один -- nil...
ГЛАВА XXIX
Слуга объявил о приходе Его Преподобия "парроко".
Героический священнослужитель, сопровождаемый двумя
несущими факелы послушниками, осмелился бросить вызов падающему
пеплу. Он никогда не уклонялся от выполнения долга. В это утро
долг его состоял в том, чтобы переговорить с мистером Паркером
касательно отсроченных похорон и иных прискорбных мирских дел.
Ибо покойница не отступилась от веры своих отцов, она была
рьяной католичкой -- столь рьяной, что привязанность сводного
брата к чуждому вероучению причиняла ей, по ее словам,
горчайшие муки; она много хлопотала о том, чтобы наставить его
на путь истинный, привить ему правильный образ мысли. Она
говорила, прибегая к излюбленным ею цветистым оборотам, что
своенравное нежелание брата принять истинную веру угрызает ее
сердце -- подразумевая, по-видимому, что оно ее злит. Нередко
она указывала ему, как много они, живущие в католической
стране, приобрели бы общественных и иных выгод, если бы и он
тоже вступил в лоно церкви. Тщетно! В таких случаях Консул с
немалой сноровкой изображал несгибаемого протестанта.
Не то чтобы его особо волновало, к какой Церкви
принадлежать. Но пока не подвернется другая, стоящая выделки
овчинка, он предпочитал оставаться англичанином. Он отлично
понимал, что сестрину исповеднику, "парроко", страх как не
терпится подорвать престиж дона Франческо, обратив кого бы то
ни было в свою веру. Ему хватало ума и на то, чтобы понять --
будучи переданным в объятия католицизма руками Торквемады, он,
официальный представитель республики Никарагуа, весьма украсит
послужной список этого священника. Да только ничей послужной
список он украшать не собирался -- во всяком случае задаром.
Нестоящее дело. Один из великих вождей нации заметил как-то:
"Каждый человек имеет свою цену". Эта фраза понравилась мистеру
Паркеру; он был глубоко убежден в ее справедливости. У него
тоже имелась своя цена и однажды, в пору крайних финансовых
затруднений, он порадовал сестру, объявив, что готов подумать
насчет обращения. Вслед за чем назвал свою цену. Поставленное
им условие не имело ничего общего с требованиями, до выполнения
которых могла бы -- из чувства благодарности -- снизойти
Церковь, даже если бы она согласилась помочь ему своим
возвышенным влиянием или оказать иные мирские услуги;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161