-- Всегда к вашим услугам! -- добавил он. -- И если вы
примете от меня скромное пожертвование в тысячу франков и
распределите их, по усмотрению Его Преподобия, среди
нуждающихся бедняков Непенте, вы сделаете меня вашим
пожизненным должником!
Такова, если верить рассказам, была речь произнесенная
великим человеком. Всю ее от начала и до конца выдумал
Торквемада, который, будучи высоко-принципиальным
священнослужителем, обладал строгими, ортодоксальными взглядами
по части пользы, приносимой благостными легендами. Он знал, что
народу эти слова понравятся. Торквемада надеялся также, что они
разозлят завистливого Судью до колик в желудке. Он исходил из
того, что и сам великий человек, если когда-либо услышит о ней,
лишь обрадуется благочестивой сказке, столь правдиво рисующей
его характер.
Один дон Франческо, этот благодушный, погрязший в земном
упрямец, этот любитель вина и женщин, один только он не принял
участия в празднике, сославшись на желудочное недомогание и
распоряжение врача. Он не сходился с Торквемадой во мнениях
относительно подобных дел. Дон Франческо питал неприязнь к
любому насилию, независимо от того, кто к нему прибегает --
Каморра или франкмасоны, Ватикан или Квиринал, -- неприязнь
настолько сильную, что мог бы возненавидеть оное, если бы
походил характером на "парроко" и обладал склонностью к
ненависти. Но он был слишком флегматичен, слишком жизнелюбив и
слишком склонен потакать себе и другим, чтобы испытывать при
упоминании имени дона Джустино нечто большее чувства некоторого
неудобства -- чувства, которое острый разум, скрытый под
складками жира, позволял ему выразить в пылких и точных словах.
-- Я отлично знаю, -- сказал дон Франческо Торквемаде, --
что он называет себя достойным сыном Церкви. Тем хуже для
Церкви. Я понимаю, что он -- видный член правительства. Тем
хуже для правительства. Наконец, я сознаю, что если бы не его
вмешательство, безобидный человек мог бы провести остаток жизни
в тюрьме. Тем хуже для всех нас, у которых источник правосудия
настолько загажен. Однако обедать с ним за одним столом --
увольте. Разве его история не известна всем и каждому?
Животное! Меня вырвет, едва я его увижу. И можете мне поверить,
дорогой мой "парроко", что вид у меня при этом будет не самый
приятный.
Торквемада скорбно покачал головой. Отнюдь не впервые у
него возникало подозрение, что его столь популярный коллега как
христианин ни холоден, ни горяч.
ГЛАВА XLV
Рыночную площадь заполнила людская толпа. Все обсуждали
близящееся событие -- заседание Суда. Для синьора Малипиццо
день грозил сложиться неудачно. Тем не менее все восхищались
его умом, выразившимся в заключении русских под стажу. В
подобных обстоятельствах лучшего невозможно было и выдумать.
Этот шаг доказывал, что синьор Малипиццо свободен от
антикатолических предрассудков. Демонстрировал его ледяное
беспристрастие.
Торквемада, узнав, что принадлежащая арестанту золотая
монета точь в точь совпадает с найденными среди вещей убитого,
счел это обстоятельство достойным сожаления. То было явное
свидетельство виновности его родича! Весьма, весьма достойно
сожаления. И все же, то что убитый был не только иностранцем,
но к тому же и протестантом, значительно смягчало тяжесть
содеянного и с нравственной, и с религиозной точки зрения, а
возможно и с юридической тоже. Да и кому интересна юридическая
сторона дела? Разве он не нанял дона Джустино? Виновный или
невиновный, арестант должен выйти на свободу. И обдумав все еще
раз, Торквемада решил, что несчастный вполне достоин золотого
красноречия великого человека. Выходит, ему все-таки присущи
мужские качества, он определенно умнее, чем кажется. Вполне
заслуживает свободы.
Пробило десять.
Столько народу в Суд еще никогда не набивалось. Буквально
некуда было ногу поставить. Солнечный свет лился сквозь не
мытые много месяцев окна, дышать становилось все труднее. Здесь
и всегда-то было душновато, пахло стоялым табачным дымом и
человеческим телом.
Пока все сохраняли спокойствие, кроме копошившегося в
бумагах седого писца. Синьор Малипиццо, уважительно, но с
достоинством поклонившись прославленному юристу, уселся лицом к
публике на возвышении, с которого ему полагалось вершить
правосудие. Прямо над его головой к стене был прибит большой
лист белой бумаги с отпечатанными на нем словами: "La Legge" --
"Законность". Слова как бы нависали над залом суда. По одну
сторону от плаката виднелся красочный портрет Короля,
облаченного в мундир берсальеров: глаза монарха, пронзительные
и воинственные, взирали из-под шлема, увенчанного плюмажем из
клонящихся книзу перьев, отчего шлем казался великоватым для
монаршьей головы размера примерно на три. По другую сторону
висело изображение улыбающейся с кротким жеманством Мадонны,
одетой в расшитое жемчугом и золотыми кружевами голубенькое
платье вроде тех, в которых дамы выходят к чаю. Именно под этой
картинкой обыкновенно стояла плевательница, которой Его Милость
усердно пользовался во время всякого заседания Суда, -- таким
вежливым франкамасонским манером синьор Малипиццо выражал свое
почтение к Божьей Матери. Сегодня, что всем сразу бросилось в
глаза, этот предмет обстановки покинул привычное место. Теперь
он стоял под портретом Короля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161