И ты туда
пойдешь, мистер. В Ад." И он перерезал веревку. Тот полетел
вниз, бабах! вертится в воздухе, как колесо с фейерверком,
первая скала -- трах! вторая скала -- трах! третья скала --
трах! четвертая скала -- та-ра-рах! Шестьсот футов. А потом,
как лепешка, в воду. Это так, джентльмены. Куда он потом
подевался? Уплыл в Филадельфию? Не думаю! Утоп, конечно.
Ха-ха-ха! Добрый старик, когда вернулся утром домой, он
смеялся. Он смеялся. Просто смеялся. Сначала тихо, потом
громко. Все время смеялся, скоро и семья вся тоже. Десять дней
смеялся, чуть не умер. После поправился и прожил еще много
добрых лет. Теперь он в Раю, Господь да упокоит его душу! И
никто не узнал, никогда. На Непенте хороший судья. Здесь всегда
хорошие судьи. Все знает и ничего не знает. Понимаете? Здесь
все люди хорошие. Это так, джентльмены.
Эту историю он рассказал с сатанинским пылом, покачиваясь
взад-вперед, как если бы его сотрясала потаенная радость.
Затем, смачно сплюнув, снова взялся за весла, которые выронил,
жестикулируя.
Епископ задумался. Что-то в этом рассказе было не так --
что-то в корне неправильно. Он повернулся к Киту:
-- Должно быть, и этот человек тоже лжец. Если, как он
говорит, никто ничего не узнал, он-то откуда же знает?
-- Тише, мой добрый друг. Он думает, будто мне ничего не
известно, но он ошибается. Все это приключение случилось с его
отцом.
ГЛАВА XXV
-- Хорошенькое приключение! -- сказал мистер Херд.
-- Разумеется, приключение. Не собираетесь же вы делать из
него трагедию? Если вам не по силам увидеть в этой истории
смешную сторону, значит на вас трудно угодить. Я, когда впервые
услышал ее, чуть не умер от смеха.
-- А что бы вы сделали?
-- На месте ботаника? Я бы не стал ссориться с местными
жителями. И кроме того, постарался бы не запутаться в веревке.
-- Вы думаете, он должен был сам перерезать ее?
-- А что еще бедняге оставалось делать? Я поражаюсь вам,
Херд, вы придаете человеческой жизни непомерно большое
значение.
-- Тут довольно сложный вопрос, -- вздохнул епископ.
-- А вот это уже совсем интересно!
-- Интересно?
-- Почему вам он представляется сложным, когда я нахожу
его очень простым? Наши жизни не имеют никакого значения, разве
не так? Мы знаем это совершенно точно. Но нам такое знание не
по душе. Нам не нравится, что нас так легко сбросить со счетов.
Нам хочется, чтобы существовало нечто, делающее нас более
ценными, чем мы есть. Поэтому мы создаем фикцию, посредством
которой пытаемся отделаться от собственной ничтожности, --
фиктивное существо, восседающее где-то там, над нами и вечно
занятое присмотром за каждым из нас, усердно заботящееся о
нашем благополучии. Будь это так, мы бы утратили нашу
ничтожность и, пожалуй, постарались бы сделать ему приятное, по
малой мере не истребляя друг друга. К сожалению, этого не
происходит. Избавьтесь от фикции, тогда и от вашего ощущения
того, как все это сложно, ничего не останется. Насколько я
понимаю, вас обуяла потребность в самоанализе. Размышляете над
каким-нибудь пасторским посланием?
-- Размышляю над моими, как бы выражаетесь, ценностями. До
последнего времени, Кит, у меня не было времени подумать --
приходилось действовать, приходилось то и дело хвататься за
что-то безотлагательное. Теперь у меня впервые появился
настоящий досуг и передо мной вдруг встали кое-какие проблемы
-- видимо, здешняя обстановка способствует этому. Проблемы,
конечно, мелкие, поскольку сознание неколебимости оснований, на
которых зиждется достойная человеческая жизнь, все же
непреложны. Ощущение правого и неправого заложено в нас
изначально и заложено твердо. Нравственные законы, как бы ни
были они порою трудны для понимания, явлены нам в письменах, и
никогда не меняются.
-- Никогда не меняются? С таким же успехом вы можете
заявить, что никогда не меняются вон те утесы. Доказательство
изменчивости законов достойного поведения состоит хотя бы в
том, что если бы вас воспитали так же, как вашего прадеда, вы
очень скоро попались бы закону в лапы за то, что заклеймили
раба или всадили в кого-нибудь пулю на дуэли. Я готов признать,
что мораль изменяется медленно. Она меняется медленно потому,
что медленно меняются пролетарии, которые ее производят.
Полагаю, между толпой древнего Вавилона и толпой нынешнего
Шордича разница невелика, вследствие чего и специфические
эманации обеих более или менее схожи. Собственно, по этой
причине мораль и проигрывает в сравнении с интеллектуализмом,
который является продуктом высших слоев общества и что ни
минута, то вспыхивает новыми красками. Однако даже мораль
меняется. Спартанцы, люди высокоморальные, полагали, что
воровство -- дело решительно недостойное. Такой современный
порок, как лживость, почитался за добродетель одним из
величайших народов античности. А такая современная добродетель,
как прощение врагов своих, считалась пороком, достойным только
раба. Пьянство же, одинаково осуждаемое и древним, и
современным миром, в переходные периоды становилось
отличительным признаком джентльмена.
-- Я понимаю, к чему вы клоните. Вы хотите внушить мне
мысль, что эта, как вы ее называете фиктивная ценность, этот
ореол святости, которым мы ныне окружаем человеческую жизнь,
может испариться в любую минуту. Возможно, вы правы. Мы,
англичане, быть может, преувеличиваем ее значение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161