Все прочее -- лишь прикрасы.
Мистер Херд призадумался. Американец заметил:
-- Мне такие соображения в голову не приходили. А как же
притчи Соломоновы?
-- Максимы утомления, дорогой мой друг. Я легко мирюсь с
проповедями. Я человек старый. При наличии определенного
терпения я могу читать Соломона. Но для наших детей нам
требуется нечто не губительное и отрицающее, но живящее,
указывающее верный путь, нечто, позволяющее им высоко держать
голову. Друг, старший брат, только не педагог. Я бы никогда не
порекомендовал юноше изучать это произведение. Оно унизит его
дух, лишит самоуважения. Как всякий исправившийся распутник,
Соломон действует на юношество угнетающе.
-- Вы хорошо знаете Англию? -- спросил мистер Херд.
-- Едва-едва. Мне приходилось проводить по нескольку дней
то в Ливерпуле, то в Лондоне во время моих периодических
поездок в Штаты. Друзья снабжают меня английскими книгами и
газетами -- восхитительный сэр Герберт Стрит посылает мне
больше того, что я способен переварить! Признаюсь, пока я не
изучил Библию, многое из того, что я читал, оставалось для меня
загадкой. Ее наставления словно бы льются, теплые и текучие, по
венам вашей национальной жизни. Затем, постепенно, эта влага
застывает и затвердевает, заключая все тело в своего рода
кристалл. Для вашей этики стереотипом служит английский
готический шрифт. Это мораль горгульи.
-- Англо-саксу безусловно трудно объективно оценить
Библию, -- сказал мистер ван Коппен. -- Его сознание с детства
насыщается ею в такой степени, что оценка неизбежно получается
смещенной.
-- Как и у древних с их "Илиадой". Существовал ли на свете
поэт выше Гомера? И однако же преклонение перед ним
положительно стало отравой для независимой творческой мысли.
Сколько интересного можно написать об иссушающем воздействии
Гомера на интеллектуальную жизнь Рима!
Епископ спросил:
-- Вы считаете, что Библия то же самое сделала с нами?
-- Я считаю, что она отвечает за некоторые византийские
черты в вашем национальном характере, за бесформенность и
неустойчивость, которую я, как мне во всяком случае кажется,
наблюдаю в повадках многих англо-саксов. Они сознают, что
полученное ими традиционное воспитание в чем-то не сходится с
истиной. И это внушает им чувство неуверенности. Делает их
застенчивыми и неловкими. Устойчивость! Вот что им требуется и
чего они никогда не найдут в этой восточной книге.
-- Иссушающее влияние Гомера это ведь дурной знак, не так
ли? -- спросил американец.
-- Как и влияние Библии? -- добавил мистер Херд.
-- Может ли растение выжить, если оно не засыхает время от
времени? Если бы древние не изнурили себя Гомером, для нашего
Возрождения могло не найтись подходящей почвы. Дурной знак? Кто
вправе сказать? Добрый, дурной -- я не уверен, что этими
словами вообще следует пользоваться.
-- Вам достаточно, как вы уже говорили, установить факт?
-- Более чем достаточно. Остальное я оставляю ученым. И
единственный факт, который мы, похоже, установили, сводится к
тому, что ваши представления о морали схожи с моими
представлениями о красоте только в одном: и те, и другие
несовременны. Вам угодно, чтобы я любовался паровозом. Почему?
Потому что он представляет собой идеально отлаженный механизм,
в совершенстве приспособленный к современным нуждам. Хорошо. Я
изменю мою концепцию внешней красоты. Я склонюсь перед
паровозом, осовременив тем самым мой идеал прекрасного. Но
готовы ли вы изменить вашу концепцию благовидного поведения?
Готовы ли склониться перед чем-то, более приспособленным к
современным нуждам, чем эти иудейские доктрины, перед каким-то
более тонко отлаженным механизмом? Нищенствующий монах, этот
цвет восточной этики -- что в нем современного? Он похож на
любого семита. Он не уважает себя. Он извиняется за то, что еще
жив. Разве это красиво -- извиняться за то, что ты жив?
Американец заметил:
-- Должен сказать, что даже самые ярые наши изуверы
воспринимают ныне эти старинные доктрины не так серьезно, как
вы, по-видимому, думаете.
-- Не сомневаюсь. Но они яро осуждают себя за это. Что
делает их еще более жалкими. Ибо они усугубляют скудоумие
искренностью.
Светлая улыбка играла на лице графа, когда он произносил
эти слова. Очевидно было, что мысли его уже витают в какой-то
иной дали. Проследив его взгляд, епископ увидел, что тот
покоится на "Фавне", голова и плечи которого купались теперь в
теплом потоке света. Под их мягкими прикосновениями древнее
изваяние, казалось, пробудилась от дремоты. В венах его начала
пульсировать кровь. Статуэтка пришла в движение, она,
выразительным олицетворением радости, властвовала над всем, что
ее окружало.
Мистер Херд, чьи глаза не могли от нее оторваться, только
теперь осознал все значение того, что он сегодня услышал. Скоро
его осенило, что перед ним выражение не одной только радости.
Иное качество, неуловимое и неодолимое таилось в нежной грации
этой фигурки: элемент тайны. Перед ним, скрытое в бронзе,
маячило благосклонное прорицание.
Но как ни ломал он голову, прорицание не облекалось в
слова.
Что это было?
Послание, обращенное сразу ко всем, "любовное и
загадочное", как отозвался о нем старик. Да, конечно!
Приветствие от неизвестного друга из неизвестной страны; что-то
знакомое по смутному прошлому или далекому будущему, глаголящее
о благоденствии -- отчетливо зримое, но невыразимое, как
замирающая улыбка детства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161