Кит владел маленьким
виноградником, расположенным высоко среди восточных утесов
острова и дававшим горное вино, которое на Непенте считалось
наилучшим. Виноград созревал на естественном плато, окруженном
нависшими над морем грубыми лавовыми утесами.
Мистер Кит имел обыкновение приезжать туда в обществе
нескольких слуг и трех-четырех друзей из своего "внутреннего
круга", чтобы надзирать за тем, как давится виноград. Посреди
виноградника стояло грубое каменное строение -- сводчатый
амбар, в котором хранился давильный пресс, чаны, мотыги, и
прочие орудия освященного веками ремесла земледельца;
обстановку дома дополняли несколько стульев и стол. Что там
происходило, никто в точности не знал. Ходили всякие разговоры
о буйных и бесстыдных попойках; говорили, будто окрестные скалы
содрогаются от непристойного хохота, между тем как мистер Кит,
источая каждой своей порой язычество, танцует, будто фавн, под
звуки сельских флейт. Определенно можно утверждать лишь, что
участники этих действ часто впадали в бурное хмельное веселье.
Хмельное настолько, что хозяин оказывался порой
неспособным спуститься к себе на виллу. В такие ночи его
укладывали спать на полу между двумя винными бочками, тем
временем посылая сказать повару, чтобы тот поспешил приехать с
припасами и переносной кухонной плитой. В самые ранние утренние
часы хозяин, неверно ступая, выбирался наружу, посмотреть, как
над горными пиками далекого материка восходит солнце, наполняя
море золотистым сиянием и заставляя отвесные скалы
поблескивать, будто полированная бронза. Он любил восход -- ему
так редко доводилось наблюдать это зрелище. Затем завтрак, для
разнообразия довольно простой. Порою повар совершал одну из тех
редких у него ошибок, которые его хозяин не спешил прощать. Он
варил яйца в мешочке, и мистер Кит, едва завидев их, впадал в
неуправляемый гнев.
-- Выбрось эту чертову мерзость и побыстрее! -- приказывал
он. То был единственный промах прославленного художника.
Однако как правило, мистер Кит здесь не ночевал.
Крестьяне, в предрассветный час поднимавшиеся к своим
виноградникам в горах, нередко встречали пошатывающуюся
процессию, возглавляемую проникновенно напевающим что-то Китом
в криво сидящих очках -- самые опасные повороты тропы он
проделывал на руках преданных слуг.
Такая жизнь была ему по сердцу. Вот и еще одна весна
подходит к концу. Сколько лет мне осталось? -- думал он...
Проклятые похороны...
За спиной у него послышался шелест. Южный бриз, обдувавший
тем утром Непенте, покрывая рябью воды Тирренского моря,
приводил в движение все, что мог; он отыскал лазейку в мощном
плетении японских вьюнков, росших во влажной ложбинке,
собиравшей зимой дождевую воду. Листья залепетали, словно
плеснул ручеек. Кит часто и радостно слушал эту мелодию, хотя
бы в малой степени искупавшую молчание двадцати четырех
фонтанов стародавнего Герцога. Легендарная музыка! Сегодня она
его опечалила. Какой у нее припев? "У царя Мидаса ослиные уши".
Мидас, баснословный царь, прикосновение которого все обращало в
золото. Золото, самоцветы -- разве они защитят от призрака?
Садовники, бродившие босиком по извилистым дорожкам, скоро
заметили, что душу их хозяина окутал мрак. Они разделили его
настроение с тактичностью, присущей естественной приязни. Один
из них, притворившись, будто ему необходимо кое-что сделать
вблизи от хозяина, подобрался поближе и ловко втянул его в
разговор. В конце концов, что-то сказанное садовником заставило
хозяина улыбнуться. Будто случайно, вблизи появились еще двое.
Ясно было, что хозяина следует приободрить. Они принялись
рассказывать мистеру Киту любимые им сказки -- о разбойниках,
ведьмах, пиратах -- чудесные старые сказки, которые он мог
слушать без устали. Чтобы расшевелить его любопытство, они
перебрасывались шутками, как бы не обращая внимания на его
присутствие. Один из них, а после другой спел яростную песню о
любви и сражениях, заученную им, еще когда он бродил со своими
стадами по скалистым равнинам -- там, на материке. Кит уже
смеялся, он пел им свои песни, рассказывал свои истории. Вот
что сохраняло его молодым -- возможность разогнуться, повалять
дурака с такими людьми, как они, размять скованные условностями
мышцы; он оживал, сменяя мимолетное на вечное, побрякушки
светской жизни на Феокрита с его бессмертными созданиями. Как
прекрасна эта смеющаяся земля! Как беспечно скользят над ней,
улетая, юные голоса!
Но им не удалось заглушить иные мелодии, бездомными
привидениями полетевшие над домами и полями на теплых крыльях
сирокко -- обрывки медной музыки городского оркестра,
марширующего вместе с похоронной процессией. Он проклял их от
всего сердца. Эти звуки вновь напомнили о мерзостном призраке,
которого ему так страстно хотелось забыть. Смех его замер.
Тщетно вглядывался он в своих веселых язычников, в это
воплощение радости. Да, играя с ними, он забывал обо всем, в
них был его эликсир жизни, его панацея от единственной болезни,
единственного греха и порока, существование которого он
признавал -- порока, не умаляемого тем, что он, увы, был
неизбежным -- порока старости. Чем дальше, тем пуще вокруг него
сгущалась толпа мертвенно-бледных посланцев неумолимого
призрака. Он слышал их жуткую поступь, они приближались,
затмевая самый свет его жизни, заражая воздух, которым он
дышал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161