Одни частицы чего стоят -- есть нечто двусмысленное,
нечто почти неприличное в их веселой податливости, в
готовности, с которой они позволяют употреблять себя
неподобающим образом. То ли дело латынь! Уже в приготовительной
школе, где он был известен как зубрила чистой воды, Эймза
охватила нездоровая страсть к этому языку; он полюбил его
холодные лапидарные конструкции, и пока прочие мальчики играли
в футбол или крокет, этот тощий парнишка, один-одинешенек,
упоенно возился с записной книжкой, терзая чувствительный
английский попытками перевода неподатливых и бесцветных
латинских периодов или составляя, даже без помощи "Gradus'а(2)",
никчемные словесные мозаики, известные под названием латинских
стихов.
-- Интересная штука, ничуть не хуже алгебры, -- говорил он
с таким видом, словно давал хорошую рекомендацию.
Добрый классный наставник качал головой и обеспокоенно
спрашивал, хорошо ли он себя чувствует, не терзают ли его
какие-либо тайные тревоги.
-- О нет, сэр, -- со странным смешком отвечал он в
подобных случаях. -- Спасибо, сэр. Но прошу вас, сэр! Не могли
бы вы сказать мне действительно ли pecunia(3) происходит от
pecus(4)? Потому что Адамс-младший (еще один зубрила) утверждает,
что это не так.
Позже, обучаясь в университете, он прибегал к английскому
из соображений удобства, -- чтобы преподавателям и главам
колледжей легче было его понимать. Но думал он на латыни и сны
видел латинские.
Такой человек, появившись на Непенте без гроша в кармане,
мог протянуть один, от силы два бездеятельных месяца, а затем
перебрался бы в Клуб и сгинул там к чертям собачьим. Все та же
латынь его и спасла. Он принялся за изучение первых местных
авторов, часто писавших на этом языке. Его как раз начало
подташнивать от иезуитской гладкости и сахариновых уподоблений
таких писателей, как Джианнеттасио, когда в руки ему попали
"Древности". Испытанное им ощущение походило на то, какое
оставляет глоток густого южного вина после курса лечения
ячменным отваром. Это была достойная чтения, сочная,
мускулистая, образная, элегантная, мужественная латынь. Гибкая
и одновременно сжатая. Латынь как раз по его вкусу: призывный
крик, донесшийся через века!
Синтаксис и грамматика "Древностей" настолько околдовали
мистера Эймза, что он успел прочесть их три раза, прежде чем
сообразил, что автор, умеющий строить такие красочные,
пламенные предложения, еще и описывает нечто. Да, он пытается
поделиться чем-то, представляющим незаурядный интерес. И
джентльмен, клянусь Юпитером! Столь непохожий на тех, с кем
приходится сталкиваться ныне. У него оригинальное видение мира
-- гуманистическое. Весьма гуманистическое. Это странное
простодушие, эти причудливые богохульства, эти пряные дворцовые
анекдоты, как бы рассказываемые между делом в курительной
патрицианского клуба -- редкостный старикан! Мистер Эймз отдал
бы что угодно, лишь бы свести с ним знакомство.
С этого времени мистер Эрнест Эймз стал другим человеком.
Его замороженный классической премудростью разум расцвел под
благотворным воздействием ренессансного мудреца. Настала пора
второго отрочества -- на этот раз настоящего, полного восторгов
и приключений на извилистых тропках цветущего сада учености.
Монсиньор Перрелли вобрал его в себя. И он вобрал в себя
монсиньора Перрелли. Пометки на полях породили примечания,
примечания -- приложения. Мистер Эймз обрел жизненную цель. Он
станет комментатором "Древностей".
В разделе, посвященном жизни Святого Додекануса, итальянец
выказал более чем обыкновенную эрудицию и проницательность. Он
с таким старанием просеял исторические свидетельства, что перу
комментатора осталось лишь вывести несколько слов ему в
похвалу. Но имелись два незначительных раздела, к которым
англичанин, о чем он весьма сожалел, мог, а вернее обязан был
кое-что добавить.
Множество раз мистер Эймз проклинал день, в который он,
роясь в архивах материка, наткнулся на неизданную хронику отца
Капоччио, доминиканского монаха, обладавшего вольным и даже
распущенным образом мыслей, ненавистника Непенте и, судя по
всему, личного врага обожествляемого мистером Эймзом монсиньора
Перрелли. Рукопись -- во всяком случае, большая ее часть -- не
годилась для печати, она не годилась даже для того, чтобы до
нее дотрагивался порядочный человек. Впрочем, мистер Эймз счел
своим долгом махнуть рукой на соображения деликатного свойства.
В качестве комментатора он нырнул бы головою вперед в Авгиевы
конюшни, если бы существовало хоть подобие надежды вынырнуть
наружу с микроскопическим комментарием, проливающим свет на
что-либо. Он внимательно прочитал рукопись, делая выписки.
Мерзкий монах, решил он, обладал доскональным знанием
непентинской жизни, а также склонностью к обжорству и вздорным
придиркам. Он никогда не упускал возможности очернить остров;
во всем, что касалось этих мест, он намеренно, совершенно
намеренно выискивал только дурные стороны.
К примеру, относительно священной реликвии -- бедренной
кости святого, хранимой в главной из непентинских церквей, --
он написал следующее:
"Некий Перрелли, именующий себя историком, а это то же,
что назвать мула конем или осла мулом, громко и бессвязно
вопит, восхваляя бедренную кость тамошнего божества. Мы лично
изучили сей бесценный мосол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161