В той части
Африки, где я работал, она не так уж и ценится.
-- И кроме того, я не согласен со сказанным вами о
трудности понимания нравственных законов. Любое дитя способно
без труда усвоить мораль своего времени. Но почему я-то должен
возиться с тем, что доступно даже дитяти? Мне попросту трудно
удерживать мой разум на таком низком уровне. Да и чего ради я
должен обременять себя такими трудами? Когда взрослый человек
проявляет к подобным вопросам неподдельный интерес, я прихожу к
выводу, что передо мной случай задержки в развитии. Любая
мораль представляет собой обобщение, а обобщения все до единого
скучны. Зачем же я стану досаждать себе тем, что вызывает у
меня скуку? Строго говоря, меня занимает вопрос не о том,
достойна ли нравственность разговоров о ней, -- я хотел бы
понять, достойна ли она осмеяния? Порой мне кажется, что
достойна. Она напоминает мне одну из тех шуточек в старинных
пантомимах, которые поначалу нагоняют на человека тоску своей
душераздирающей пошлостью, шуточку, смысл которой человеку надо
старательно вдалбливать, пока он не поймет, до чего она смешна.
И клянусь Юпитером, эту шуточку нам вдалбливали очень
старательно, не так ли? Вам бы поговорить на эти темы с доном
Франческо. У него на сей счет понятия твердые, хоть он и не
зашел в своих выводах так далеко, как я. Или с графом
Каловеглиа. Этот старик -- истинный латинянин. Почему бы вам
как-нибудь не заехать к нему, не посмотреть на "Локрийского
фавна". Стрит из Южного Кенсингтона очень высокого мнения об
этой статуэтке.
-- Сейчас я предпочел бы послушать вас. Я слушаю и
размышляю. Пожалуйста, продолжайте. Я вам как-нибудь тоже
прочту одну из моих проповедей.
-- Да? Интересно будет услышать! Я не уверен, Херд, что вы
до конца ваших дней напишите еще хотя бы одну проповедь. Не
думаю также, что вы вернетесь в Африку и вообще будете
подвизаться по епископальной части. Я думаю, что вы достигли
поворотного пункта.
Епископ на миг задумался. Последние слова попали в цель.
Затем он весело сказал:
-- А вы сейчас в лучшем расположении духа, чем были совсем
недавно.
-- Это история насчет ботаника меня приободрила. Он
неплохо ее рассказывает, правда? Приятно жить в мире, где еще
могут случаться подобные вещи. Возникает ощущение, что жить
все-таки стоит. Появляется даже желание поспорить о чем-нибудь.
Что вы такое собирались сказать насчет американского
миллионера?
-- Ах да, -- ответил мистер Херд. -- Я задумался о том, в
какой мере мы с вами могли бы, -- если предположить, что
рассказы о его женщинах справедливы, -- простить ему этот
порок?
-- Порок! Епископ, голубчик! Под такими-то небесами. Да вы
вглядитесь в них как следует, давайте, вглядитесь.
Мистер Херд, едва сознавая, что делает, исполнил совет.
Подняв руку, он оттянул немного в сторону шелковый навес и
взглянул в небо, в полуденный зенит, в безмерный океан синевы.
Эта лазурная влага была бесконечной. Пока он глядел, разум его
проникался сознанием того, что небеса бывают разные. Эти мало
чем походили на привычную епископу с детства небесную твердь.
Здесь отсутствовал даже намек на лежащее над головой гладенькое
пространство, далекое, но все же доступное восприятию, --
пространство, в котором могло восседать на троне некое
божество, держа в руке блокнот и занося в оный людские пороки,
добродетели и все что ему будет угодно. В здешнем небе для
сидячего божества явно не отыскалось бы места.
Вместо того, чтобы прокомментировать это незамысловатое
наблюдение, епископ заметил:
-- Я другое имел в виду -- вправе ли мы публично одобрить
существование этих дам, если они действительно существуют?
-- Да с какой стати я должен одобрять его или не одобрять?
Старик ван Коппен занят своим, в мои дела он не лезет. У него,
как у всякого разумного человека, есть свое хобби. Ну,
развлекается человек. Зачем я стану ему мешать? Объясните мне,
почему я должен относиться к чему бы то ни было с неодобрением?
-- Но послушайте, Кит! Разве не вы совсем недавно с
неодобрением отзывались о вертикальных богах?
-- Это другое дело. Они лезут в мои дела.
-- А разве странные хобби их приверженцев вам не противны?
-- Ничуть. Их хобби моим никак не мешают. Ощущение
собственной праведности или греховности это вполне невинная
форма самопотворства...
-- Невинное самопотворство? Подумать только! Похоже, вы
для разнообразия решили взять за горло мораль. В этом и состоит
ваше представление о грехе? Но каким же образом Моисей дошел бы
до мысли описать в своем Законе определенные виды неподобающих
деяний, если бы не было доказано, что они вредны для общества в
целом?
Прежде, чем дать ответ, друг его немного помолчал. Он
вытащил новую сигару, откусил ее кончик, закурил. Отпустил в
полет над морем несколько ароматных клубов дыма. И наконец
сказал:
-- Моисей! У меня имеется ясный мысленный портрет Моисея,
ясный и лестный. Я представляю его кротким, мудрым и терпимым.
Вообразите себе подобного человека. Вот он набрасывает
предварительный перечень заслуживающих того, чтобы о них
говорить, неправомерных поступков, намереваясь представить его
Богу на одобрение и затем включить в Десять Заповедей. Сами
понимаете, ему трудно решить, какие грехи внести в этот список,
а какие оставить. Однако то прегрешение, в котором обвиняют
нашего миллионера, он пока даже не рассматривает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161