-- Был такой ученый, Гросстет, так он вне всякого сомнения
родился слишком рано. Я же лично знаю человека, родившегося с
большим опозданием. Кто именно? Да вас, граф. Вы созданы для
эпохи Перикла.
-- Благодарю, -- ответил граф, грациозно поведя по воздуху
рукой. -- Однако, простите, я с вами не соглашусь. Живи я в том
веке, я бы не мог преклоняться перед его свершениями. Я был бы
слишком погружен в его жизнь и не умел бы разглядеть, как вы
выражаетесь, за деревьями леса. Я походил бы на Фукидида,
человека весьма умного, но, если память мне не изменяет, лишь
мимоходом упоминающего об Иктине и прочих. Как такое могло
случиться? Этот замечательный писатель воображал, будто они
строят еще один греческий храм; в его распоряжении не было
столетий, по прошествии которых человечество смогло оценить
истинные масштабы их труда. Он придерживался традиционных
нравственных норм, на основании которых и судил о деяниях своих
исторических современников; эти нормы позволяли ему, не кривя
совестью, восхвалять или хулить живших с ним рядом политиков.
Однако у него не имелось мерок, с которыми он мог бы подойти к
создателям Парфенона. Фидий, каменотес по роду занятий,
принадлежал к числу его одаренных сограждан, но что мог знать
Фукидид о месте Фидия в сознании последующих поколений? Судить
о великом можно лишь издали. Ему же Фидий представлялся
человеком, лишь ненамного превосходящим любителя, сражающегося
с грубым материалом, в лучшем случае освоившим азы своего
ремесла или призвания. Нет, друг мой! Я счастлив тем, что не
живу в одно время с Периклом. Я счастлив, что имею возможность
по достоинству оценивать достижения эллинов. Я счастлив, что
оказался на гребне времени, с которого могу с благоговением
взирать на все высокое и вечное.
-- Высокое и вечное! -- отозвался Кит, которому все
возраставшие жажда и непоседливость не позволяли углубляться в
искусствоведческую дискуссию. -- Пойдемте со мной! Я покажу вам
нечто высокое и вечное.
Он отвел общество к дальней беседке, завешенной сверху,
как пологом, кроваво-красной листвой страстоцвета и окруженной
с боков его же алыми соцветиями. С кровли беседки свисал из
лоснистых листьев причудливый фонарь. Внутри, прямо под
падавшим из фонаря светом помещался столик и стул с прямой
высокой спинкой, на котором в полном одиночестве восседало
немыслимое, пугающее, внушающее почтительный страх привидение
-- грязноватый, монголоидной внешности старик. Могло
показаться, что он окаменел, до того неподвижными и
безжизненными оставались его черты. Запозднившиеся гости,
проходившие мимо входа в это капище, оглядывали старца, словно
диковинную и зловещую причуду природы и, произнеся несколько
шутливых фраз, удалялись. Никто не решался переступить порог,
то ли из благоговения, то ли из-за отталкивающего, почти
гнилостного смрада, испускаемого этой персоной. Стоя в
почтительном отдалении, горстка Белых Коровок, служивших
подобием охраны, неотрывно следила за каждым его движением.
Впрочем, Учитель так ни разу и не шелохнулся. Почти прекрасный
своей бессмысленной пустотой, привыкший к едва ли не
божественным почестям, он сидел здесь для того, чтобы им
любовались. Головы, почти полностью лысой, он, подобно
христианам древних времен, не покрывал. Длинная ряса,
поблескивающая сальными пятнами, облекала его конечности и
тучное чрево, на котором угадывались многочисленные складки
жира. Два затянутых пленкой недреманных ока, выпучившихся почти
в уровень со лбом, взирали в пустоту; вздернутый нос выступал
на плосковатом лице, мертвенная бледность которого
подчеркивалась бликами света, отраженного глянцевитой листвой,
-- лицо казалось поблекшим и раскисшим, будто промокашка, всю
ночь пролежавшая под дождем. На подбородке торчали реденькие
серовато-зеленые волоски. Зиял раззявленный рот.
Никаких следов узнавания не отразилось на лице старца при
появлении мистера Кита. Впрочем, спустя несколько времени он,
казалось, начал утрачивать власть над своими губами. Губы
задвигались, залопотали, по-младенчески загукали в бессловесном
старческом вожделении. Кит, словно представляя некую музейную
редкость, сказал:
-- Мой дом -- единственный на Непенте, до посещения
которого он до сей поры снизошел. Последнее время он, боюсь, с
трудом волочит ноги; усади его на что-нибудь кроме стула с
прямой спинкой, и больше уже не поднимешь. Подумать только,
когда-то, наверное, был миловидным мальчишкой... Бедный
старикан! Я знаю, чего он хочет. Эти молодые идиоты совсем его
забросили.
Он ушел и вскоре вернулся с дополна налитым неразбавленным
виски стаканом, который поставил на столик так, чтобы старик
мог до него дотянуться. Дряблая, нездорового вида ладонь
медленно поднялась в подобии умоляющего жеста, вновь упала на
живот да там и осталась; пять округлых, белых, точно мел,
пальцев топырились, будто лучи морской звезды. Более ничего не
произошло.
-- Давайте отступим немного, -- сказал Кит, -- иначе он к
выпивке не притронется. Он, как вы знаете, против спиртного не
возражает. Виски ведь не происходит от теплокровных животных.
Скорее уходит в одно из них. Вам не кажется, что перед нами
своего рода азиатский Сократ?
-- Будда, -- предложил свою версию граф. -- Будда из
второсортного алебастра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161