Как его жена попала сюда, в чужой дом,— она же была в деревне у матери? Как могла цветущая женщина превратиться в этот бескровный живой труп? И чье это дитя она прижимает к груди?
— Лена! — прошептал Матиас, сам не зная, что он скажет дальше. Он наклонился, взял ее за руки и стал медленно поднимать. Потом, поддерживая ее, словно она не владела ногами, провел несколько шагов, усадил на стул и встал перед пей, склонившись.
Поодаль от них стояли обе девочки, молча, широко раскрытыми от изумления глазами наблюдая за происходящим.
— Кто тебя направил сюда? — произнесла наконец молодая женщина; голос ее прозвучал словно из-под земли.
Матиас качнул головой, потом еще раз покачал головой, не слыша вопроса.
— Лена, почему ты здесь? — спросил он в свою очередь; он говорил шепотом, точно с умирающей, и даже взгляд его, устремленный на белое как мел почти прозрачное лицо жены, выражал то заботливое внимание, ту бережную осторожность, с какой люди обращаются с тяжело больными.
— Скажи мне, почему ты здесь? — повторил он. Ответа не было. Губы Лены двигались, вздрагивали,
но она молчала. Вдруг ребенок открыл глазки и заплакал. Взгляд Матиаса упал на крошечное личико цвета сырого мяса и синие глазки, которые, моргая, смотрели на него.
— Чей это ребенок, Лена?
Но молодая женщина только поглядела мужу в лицо тусклым, бессмысленным взглядом, точно в горячечном бреду, и повторила резко, почти нетерпеливо свой вопрос:
— Кто тебя направил сюда?
— Не знаю кто. Да не все ли равно. Главное, что я тебя здесь нашел. Я не знал, что ты здесь... Пойдем домой, Лена!
Он говорил тихо, почти ласково, как с больным ребенком. Но Лена покачала головой.
— Домой? Я больше не пойду домой.
— Что? Ты не пойдешь домой?
— Не пойду.
— Лена, уж не бредишь ли ты? — сказал Матиас, трогая ее за плечо.— Ты меня не узнаешь? Я твой муж! Почему ты не хочешь идти домой, ко мне?
— Я не могу... Теперь уже не могу... теперь... теперь... все кончено...
У нее вдруг вырвалось такое дикое рыдание, что все тело ее задрожало, а грудь, казалось, вот-вот разорвется. При этом она посмотрела на мужа совсем сухими глазами, и от ее взгляда у Матиаса оледенело сердце. Он прочел в этом взгляде то, о чем боялся думать, что не решался предположить, чему не хотел верить... в этих глазах, моливших о пощаде и милосердии, он прочел признание вины...
— Этот... ребенок...— начал он, запинаясь, и ему почудилось, будто воздух вокруг него стал черным.— Этот ребенок — твой... и... он... не от меня!
Красивая светловолосая голова женщины склонилась низко, точно придавленная чьей-то тяжелой рукой. Потом, соскользнув со стула, Лена медленно опустилась на колени. Не поднимая головы, она замерла у ног мужа, ожидая смертельного удара.
— Мати, убей меня!
Сказала ли она так, Матиас не знал; но все в этой картине говорило языком, который, казалось, был внятен. И рука его поднялась... поднялась, сжатая в твердый, тяжеловесный кулак рабочего человека; одного удара было бы достаточно для этой красивой головки... Но рука бессильно опустилась. Светлая женская голова, склонившаяся к самому полу, была слишком прекрасна, слишком дорога этому несчастному, она составляла все его богатство, он за эту голову, не задумываясь, отдал бы свою собственную. Такое сокровище — и уничтожить одним ударом кулака...
Глубокая тишина царила в комнате.
Слышно было только тяжелое дыхание Лены.
И вдруг Матиас рассмеялся.
Да ведь это все не может быть наяву — все, что он видит и слышит! Глуп он был, если этому верил. Вся эта история — не что иное, как чудовищная, нелепая, гнусная апрельская шутка. Бог знает кто ее подстроил, бог знает почему Лена в ней участвует! А если не шутка, тогда, значит, это — обман зрения, наваждение, лихорадочный бред, а он сам, Матиас,— горячечный больной, сорвавшийся с постели...
Матиас обхватил голову обеими руками, прижал пальцы к глазам и подумал: «Сейчас вот, через несколько минут, открою глаза... и все исчезло! Я опять дома, в своем уютном уголке, а моя любимая жена — в деревне у матери. И над ней не тяготеет никакой вины, потому что она самая чистая, самая честная, самая верная жена на белом свете, и я готов вцепиться в горло каждому, кто осмелится утверждать обратное...»
Он снова засмеялся и открыл глаза.
Но все было по-прежнему. Ничто не исчезло. Красивую голову, склоненную перед ним, гнула к земле тяжкая вина, а белые дрожащие руки, так часто с нежностью обнимавшие мужа, прижимали сейчас к трепетной груди плод этого греха.
И все же... все же Матиас Лутц недоверчиво покачал головой! Им внезапно овладело странное глубокое спокойствие. Лицо его было бледно, но холодно и бесстрастно.
— Встань, Лена,— сказал он, снова помогая ей подняться.— Встань, пойдем домой. Там ты сможешь мне рассказать, что все это значит. Ты больна, да и я... я тоже, наверное, болен... Пойдем домой, Лена.
Вдруг в наружную дверь постучали. Одна из девочек, выглядывавшая из соседней комнаты, побежала навстречу входящим. Входная дверь оказалась незапертой. В коридор вошли две жешципы: одна пожилая, полная и краснолицая, вторая — помоложе, худощавая, по-видимому, девица зрелого возраста. По сходству между ними нетрудно было догадаться, что это сестры.
— Мама! — воскликнула маленькая девочка и, встав на цыпочки, зашептала что-то на ухо матери.
Не снимая пальто и шляпы, мадам Бринк отдернула портьеру, быстро вошла в комнату — и остановилась, пораженная.
Лена Лутц в эту минуту с помощью муя^а поднялась с колеи и бессильно опустилась на стул; ребенок, которого она все отце держала па руках, жалобно заплакал.
— Кто этот господин?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111