Ротермана. (Примеч. автора.) Ратман —член магистрата (городского самоуправления).
гимназия, а избиение крестьян из Ания происходило перед домом, на том месте, где позднее была выстроена православная часовенка, ныне уже тоже не существующая.
Господин Ротерман, по-видимому, очень спешит; он сильно взволнован — губы его плотно сжаты, на лице, обычно таком приветливом, мрачное, почти угрожающее выражение, возбужденно сверкают глаза из-под нахмуренных бровей.
Когда ратман добирается до цепи солдат, музыка и барабанный бой как раз стихают,— в экзекуции устроен небольшой перерыв, чтобы подкрепить избиваемых водкой, а кого-то полумертвого принести в сознание спиртом. Но цепи солдат тоже ходят вкруговую чарки с водкой. Этим случаем Ротерман, по-видимому, и хочет воспользоваться. Держа в руке толстую трость, он протискивается между двумя солдатами и громким, зычным голосом кричит господам, которые распоряжаются этим страшным спектаклем:
— Я требую, чтобы вы немедленно ушли отсюда со своим кровавым балаганом! Вот это — мой дом, а это — мой участок. Никто не имеет права устраивать па моей номло бои и ю и делать моих жильцов очевидцами того, как рвут на куски живых людей! Я, таллинский гражданин и ратман Ротерман, протестую против этого неслыханного самоуправства!
Господа, стоящие в кругу — дворяне, высшие чиновники губернского правления,— переглядываются, собираются тесной группой, обмениваются несколькими словами. Один машет рукой, другой тоже. На их лицах улыбки. Они не обременяют себя трудом ответить на протест Ро-термана. Один из них обращается к офицеру с каким-то распоряжением. Тот подает команду. Перерыв кончился, солдаты, производящие экзекуцию, отходят от чана с водкой, снова хватают палки и бросаются к крестьянам, которых еще по избивали,— таких осталось человек пятнадцать. По барабаны еще по грохочут, и Ротерман успевает крикнуть дрожащим от гнева голосом:
— Здесь я хозяин! И я вам в последний раз говорю: уходите со своей расправой от моего дома! Не уйдете — я немедленно телеграфирую в Петербург, министру! Я буду жаловаться!
Некоторое впечатление эта угроза все же производит: один из чиновников, барон Штакельберг, подходит к Ро-терману, приглашает его в круг и, по-видимому, пытается успокоить. О чем они говорят, в толпе, конечно, не слыхать. Сотни глаз следят за ними, но видят только, что ратман энергично жестикулирует, а чиновник высокомерно, сверху вниз смотрит на него.
—- Сейчас же извольте замолчать, не то мы и вас выпорем! — вдруг раздраженно вскрикивает барон Штакель-берг.— А жалеете вы этих бунтовщиков только потому, что они покупают всякую дрянь в ваших лавчонках... Ну как — желаете отведать наших дубинок?
— Ваших дубинок я не боюсь. Ротерманы — не рабы, мой отец был последним крепостным в нашей семье. Хотел бы я посмотреть, кто посмеет тронуть свободного горожанина! — отвечает купец и еще крепче сжимает в руке свою толстую трость.
Они обмениваются еще несколькими резкими словами, затем господин Ротермаи уходит и направляется к своему дому; лицо его пылает от гнева. Ратману снова вежливо уступают дорогу; громкие одобрительные восклицания несутся ему вслед.
Но вот храбрый купец останавливается. Взгляд его падает на стоящего поодаль коменданта города, барона Зальца. По приказу этого человека — так думает Ротер-ман — шестьсот — восемьсот солдат Красноярского полка избивают здесь несколько десятков помещичьих рабов; показывая на красную подкладку баронской шинели, Ро-терман восклицает со злым сарказмом:
— Выверни свою шинель наизнанку, палач!
Эта фраза еще долго жила в памяти таллинских горожан, ее повторяли и через много лет после того, как барон фон Зальца в наказание за неосмотрительный шаг был по приказу царя куда-то переведен из Таллина.
Послал ли Ротермаи жалобу в Петербург — неизвестно; можно предположить, что он действительно так и сделал. Но сейчас он вынужден был отступить — ему не удалось положить конец кровавому зрелищу.
И все же оно вскоре прекратилось благодаря вмешательству другого лица.
К судьям подошел маленький, сухонький человечек в синем мундире, смуглолицый и седоголовый, и, глядя грустным, почти умоляющим взглядом, тихо сказал в защиту несчастных несколько искренних слов. За «бунтовщиков» вступился не кто иной, как представитель политической полиции самодержавной Российской империи, начальник Таллинского жандармского управления! Чиновник, который обязан преследовать малейшее движение, малейшее стремление, малейшую мысль, направленные против существующего строя и законов! Этому человеку было ясно как день, что крестьяне ни в чем не виноваты; но помещики, слепые и жестокие, помышляющие лишь о своих материальных выгодах, не хотели ничего ни видеть, ни понимать. Одни дворяне обвиняли крестьян в мятеже, а другие дворяне, стоявшие у власти, поддерживали первых.
Итак, начальник жандармского управления Грессер (сын которого был впоследствии петербургским градоначальником) подошел к устроителям кровавого спектакля и попросил, чюбы последнее действие пьесы было сокращено. Поводом послужило для пего то, что двое из крестьян, подвергшихся наказанию, были еле живы: Антс Кадакас и Юри Кург потеряли сознание, и теперь в них еле теплилась жизнь.
Но высокородные чиновники и так уже были крайне рассержены вмешательством Ротермана. А тут еще один умник выискался! Да как они смеют беспокоить господ рыцарей, в чьих руках власть над этой страной и народом? Как смеют мешать столь полезной деятельности и запрещать ее? Ясно, что требование или, вернее, просьба лолконника Грессера была встречена в штыки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111