в ее широко раскрытых детских глазах, па ее нежном личике — самозабвенная жалость, страстное желание помочь, облегчить страдания/Льющиеся в окно лучи уходящего солнца бросают на всех троих трепетный, словно примиряющий отсвет, украшают юную русую головку сестры милосердия золотистым нимбом.
Матиас стоит неподвижно, пока наконец Губер его не окликивает. Раны промыты, надо их перевязать. Чтобы наложить бинты, требуется помощь более сильных рук — ведь раненых придется поднимать. Матиас, точно очнувшись от глубокого забытья, подходит к кровати, где лежит его отец. Не успевает он и прикоснуться к больному, как дверь открывается и входит мамзель Берта Виттельбах.
Она сегодня около полудня прибыла из Петербурга пароходом. Матиас это знал, даже видел ее, но Берта чувствовала себя такой усталой с дороги, была так измучена морской болезнью, что сразу же улеглась в постель, не успев наедине повидаться с женихом. Сейчас она, по-видимому, пришла посмотреть, дома ли он.
Увидев, что Матиас не один, что с ним Губер и чужая девушка, Берта остановилась в дверях; на лице ее промелькнула досада. Потом она подошла поближе, чтобы посмотреть, каким таким странным делом они заняты. Но едва она взглянула на распростертые окровавленные тела — пошатнулась и громко вскрикнула.
Матиас, метнувшись к ней, стал ее успокаивать.
— Не пугайтесь, мамзель Берта! Это двое несчастных крестьян, их сегодня избили палками.
— И вы их привезли сюда!
— Один из них — мой отец.
Барышня Берта бросила па мужиков еще один взгляд — он выражал откровенное, нескрываемое отвращение — и исчезла из мастерской, словно ее бурей унесло.
Губер не мог сдержать усмешку.
— Ну, из этой барышни сестры милосердия не выйдет — уж это можно сказать с уверенностью,— заметил он.
А Матиас Лутц, прикусив нижнюю губу, смотрел вслед барышне Виттельбах. Потом закрыл дверь, раскрытую ею настежь, и подошел к больным.
Вскоре раны Яка и Микка были заботливо перевязаны, больным стало легче, и они могли теперь отвечать на вопросы, давно вертевшиеся на языке у окружающие
Какое преступление они совершили, за что их подвергли такому страшному наказанию?
Они, по их словам, пришли в город, чтобы «принять» от губернатора новый крестьянский закон — вот и все. Да и это они сделали по совету владельца мызы Ания. А здесь их с невероятным коварством заманили в ловушку и повели на расправу как буи гонщиков.
Кто бы мог этому поверить? Даже сын Яка Лутса, знавший, что его отец не терпит лжи, с сомнением покачал головой. Не может быть, чтобы за мужиками не было ни малейшей провинности. Такая несправедливость попросту немыслима, она прямо в голове не умещается. Не иначе, в чем-нибудь они все же проявили непокорность перед господами, перед губернатором или перед кем-нибудь из чиновников, если не делом, то, может быть, словами.
Когда пострадавшие подробно рассказали все с начала до конца, сомнения их слушателей рассеялись. В городе события произвели огромное впечатление, и впоследствии Матиас и Губер получили достаточно доказательств тому, что крестьяне говорили чистую правду. Из городского замка просачивались все новые сведения, имена виновных в избиении переходили из уст в уста, и вскоре горожанам стали известны все подробности этой гнусной комедии.
Лето 1858 года выдалось жаркое и засушливое. Хлеб быстро созрел, и пора уборки ржи нагрянула внезапно. Урожай был больше, чем в первые годы после «освобождения?) крестьян1, так как было введено трехполье. По старому закону, сохранившемуся со времен крепостного права крестьяне были обязаны вместе со всей имеющейся в хозяйстве рабочей силой сначала убрать помещичью рожь и только после этого смели думать об уборке своего хлеба.
Уборка помещичьей ржи поглощала много времени, а
1 Формально крепостное право было отменепо в Эстляндии в 1818 г., в Лифляндии в 1819 г.
на крестьянских полях хлеб уже перезрел; мужикам ста то ясно: пока они успеют закончить жатву на мызе, их собственная рожь уже осыплется. Крестьянам угрожала большая беда. Но уберечься от нее было можно, если бы помещик этого захотел.
Несколько хозяев из харью-яниского прихода, волости Ания, мужики постарше и поречистее, в том числе Биллем Кянд, Микк Ялакас и Антс Рега, взяли да и пошли просить барина, чтобы тот позволил им оставить хотя бы батрачек на неделю — жать хозяйскую рожь, с условием, конечно, что на следующей неделе все дни в поместье будут отработаны. Помещик ие разрешил. Барон Унгерп-Штерн-берг ответил хозяевам: «Это у вас тогда и вовсе в моду войдет, каждый год так захотите делать». Но, гонимые крайней необходимостью, хозяева в тот же день, собравшись уже более многочисленной группой, опять пошли к барону и стали слезно жаловаться на свою беду. Помещик остался при своем решении. Не помогло и то, что Биллем Кянд, самый красноречивый оратор из мужиков, который якобы «Библию три раза прочел», попытался тронуть баронское сердце словами Священного писания и строфами из церковных песнопений.
Но хуторяне из Ания уже слыхали, что новый крестьянский закон, вышедший в этом году на юрьев день, предусматривает для арендаторов некоторое облегчение дополнительных отработок. В соседней Колгаской волости граф Штенбок уже сократил отработки для своих крестьян. Поэтому анияекие хозяева считали, что у них есть и законное право просить барина — пусть, мол, он так строго не придерживается старых условий работы, да еще в страдную пору. На это их право Биллем Кянд и хотел обратить внимание барона; он изложил барину свою покорнейшую просьбу — разрешить крестьянам почитать книгу с новым законом, чтобы люди знали, как там сказано насчет отработок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111