В течение зимы состояние мамзель Берты делается все более угрожающим. Уже страх терзает любящее материнское сердце — вдруг дочери действительно грозит опасность весной уснуть последним сном, как иногда могильным голосом предсказывает Берта. Тут надо немедленно чем-то помочь, но где искать помощи?
В то время как мамаша в отчаяпии ищет, чем помочь горю, больная Берта тайком обменивается со своим любезным нежными записочками, которые у нее обычно заканчиваются так: «Мужайся, мой любимый, дело подвигается успешно! Мама уже стала гораздо податливей, папу мы тоже скоро заставим сдаться. Мужайся, сердце мое!»
И в то время как мамаша велит готовить больной дочурке самые вкусные блюда, к которым та за столом даже не притрагивается, кухарка Тийна часто видит, какой прекрасный аппетит бывает у барышни, когда они остаются с ней одни в кухне или чулане.
И горничная Лийза тоже знает, что, когда мамаши нет в комнате или вовсе нет дома, барышня Берта не глядит в пространство и не испускает замогильные вздохи, а разговаривает, смеется и даже танцует... По ночам Борта не спит только тогда, когда не спит и мать. И глаза у Берты делаются красные как раз в нужную минуту. Берта обладает необычайной способностью — лить слезы даже в ту минуту, когда сердце у нее скачет от радости: например, если она только что получила письмо от Матиаса. Насколько повинен в ее слезах нарезанный кухаркой лук — остается неизвестным.
Когда стало ясно, что не помогают ни лекарства, ни театры, пи концерты, ни танцы, ни вкусные блюда, чета Виттельбах пришла к заключению, что их дочурка страдает от несчастной любви. Они стали ее исповедовать, и Берта призналась им. Она, правда, долго, стыдливо отпиралась, но затем кратко и уверенно заявила, что не может жить без Матиаса Лутца. Матиас Лутц — или никто. Матиас Лутц — или позорный удел старой девы до самой смерти. А смерть — при том опасном состоянии, в каком мамзель Берта находится,— не заставит себя ждать...
Родители растерянно переглянулись. Их дурное предчувствие оправдалось. Господин Виттельбах несколько раз почесал у себя за ухом и произнес: «Гм, гм!» — а мадам Виттельбах, переминаясь с ноги на ногу, ломала сжатые руки.
— Это дело сложное,— сказал господин Виттельбах.
— Это невозможно! — воскликнула мадам Виттельбах.
— А по-моему, это так просто! — воскликнула мамзель Берта.
— Можно, пожалуй, подумать,— пробормотал отец. Мамаша же молчала. Она вышла в другую комнату там, растопырив пальцы, воздела руки к небесам. Папаша вышел вслед за ней, и они, заперев двери, долго советовались между собой. Когда они снова появились, папаша сказал дочери:
— Мы хотим хорошенько подумать, дай нам недели две сроку.
И мать добавила беззвучно:
— Это я виновата, я тебя недостаточно тщательно воспитывала. Теперь нам угрожает большое несчастье. Дай нам к нему подготовиться.
А Матиас Лутц в этот день получил письмо, закапчивавшееся следующими словами: «Дорогой мой, радуйся, они оба уже готовы сдаться! Подожди еще немножко — и ты сможешь меня при всех обнимеРгь и целовать! Навеки верная тебе и счастливая Берта».
8 ТАЛЛИН В ТЕ ГОДЫ
В описываемое нами время, в пятидесятых годах XIX столетия, жизнь в Таллине текла безмятежно. Тот, кто почему-либо проявлял недовольство, считался плохим горожанином и в том, что он чем-то недоволен, сам был повинен. У бюргера еда имелась в изобилии, поэтому не было нужды много думать. Никакая конкуренция не заставляла его ломать себе голову, не выводила его из равновесия. Хлеб стоил дешево, в покупателях и заказчиках недостатка не было, цены держались удовлетворительные. В мастерской — подмастерье и ученик, в лавке — приказчик и мальчик-подручный — все они жили у хозяина, ели за его столом, от него получали в большинстве случаев и одежду, а следовательно, могли довольствоваться меньшей денежной платой. Крестьянин продавал на рынке свои товары за копейки вместо рублей: город был еще невелик, покупателей мало, и для нищего крестьянина даже гроши имели великую ценность,— он ведь так редко видел деньги.
И деловая и частная жизнь шла сонным, медлительным шагом. Железная дорога тогда еще не соединяла город с внешним миром, не привозила сюда ни новых людей, ни новых идей и веяний, не доставляла на рынок новых дешевых товаров. Единственная связь с окружающим миром поддерживалась судоходством, да и оно было ограниченным вялым, нерегулярным; шоссейные дороги, связывавшие город с деревней, а также с отдаленными частями страны, были в слишком плачевном состоянии, чтобы способствовать развитию сообщения. Горожанин в меру работал, в меру получал, в меру платил и в меру накапливал капиталец. Для торговца и ремесленника лучшими покупателями и заказчиками были помещики. Именно в эти годы их хозяйство начало процветать. Цены па земельные участки поднялись, так как повысились цены на продукты сельского хозяйства; освобожденный от крепостной зависимости крестьянин, живший на помещичьей земле по «свободному договору», являлся дешевой рабочей силой и исправным плательщиком аренды; помещик все туже набивал свою мошну, запросы его росли, а выгоду от этого получал и купец и ремесленник. И тот и другой могли вечером, завершив дневные труды, со спокойной душой закурить сигару и отправиться в ресторан выпить стакан вина или в клуб — посидеть, потягивая грог, за карточным столом.
Сигара и вино, пиво и карты служили для горожан связующими нитями. Но соединяли они не все городское общество, а только отдельных лиц. Вообще же одно сословие было обособлено от другого и в работе, и в ведении дел, и в развлечениях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111