Деньги, богатство, почет и слава — все превратилось в дым, прах... Он со спокойной душой, улыбаясь, бросил все это нищему в шляпу, как и предсказывал Конрад Губер. Взамен Матиас выиграл сокровище, поистине вдесятеро более ценное.
Наконец наступил день свадьбы.
Гнездышко молодой пары, которое Матиас убирал с такой любовью, было готово: две комнатки с кухней, близ спуска Люхике-ялг, были обставлены новехонькой мебелью, изготовленной самим женихом, и украшены утварью и художественными вещами, которые Матиас тоже сам выбирал и покупал. «Ей здесь будет спокойно и радостно жить,— думал Лутц, бросая взгляд па все это великолепие,— а мне хорошо будет отдыхать!» И глаза его улыбались, и сердце словно наполнялось солнечным сиянием. Он считал себя счастливейшим человеком во всем городе. Сейчас ему доставляло радость дарить; а раньше он думал, будто счастье заключается в том, чтобы получать. Какой ложной казалась ему теперь эта мысль...
Венчание состоялось в церкви Нигулисте, где Матиас проходил конфирмацию. Богослужение велось, разумеется, на немецком языке.
Свадебное пиршество Лутц устроил в своей квартирке. И у пего и у невесты приглашенных было немного: подмастерья Виттельбаха, большей частью холостяки, несколько молодых девушек — знакомых Лены или Тийны, мастер Виттельбах, явившийся, однако, без супруги и дочери, затем отец, мать, брат и сестра жениха и, наконец, мать Лены. Да, она тоже была здесь. Дочь с ней помирилась. Дочь подумала: «Она же мне мать, к тому же старый человек, ей и жить недолго осталось...» К рождеству санный путь установился, и Лена послала за матерью возницу.
Общество, собравшееся на свадьбе, было, по понятиям тогдашних горожан, весьма пестрым: здесь сидели за одним столом немцы-ремесленники, так называемые «гаидвсрки», и эстонские крестьяне, девицы, говорившие ио-иемецки, и служанки, знающие лишь «деревенский язык»! Но добрая воля и веселое настроение гостей помогали сгладить эти различия. Конрад Губер, которому узколобое сословное чванство было чуждо, а зазнайство и высокомерие и вовсе ненавистны, умел благодаря своему такту и неистощимому остроумию как бы перебрасывать мостики между отдельными лицами и группами людей, так что вскоре бюргер и мужик не только терпимо относились друг к другу, но и понимали один другого. Мать невесты, а особенно родители жениха испытывали гордость, глядя на своих детей. Конна Як, совсем сгорбившийся после перенесенной им жестокой порки, сидел в углу, дымя сигарой, и с улыбкой смотрел, не отрываясь, на высокого, красивого и важного господина, который не постеснялся признать его своим отцом. У него, Яка, в городе такой сын! О, если бы это видела вся волость, весь приход! Если бы они видели, какая у его сына прекрасная квартира, какой роскошный шкаф и комод. А какие часы на стене! Когда они начинают бить, раскрывается дверца, из нее выглядывает кукушка и громко кричит: ку-ку! — прямо как будто живая кукушка кукует на елке.
Не менее гордилась своим сыном и Конна Лийзу. Она, собственно, должна была бы в глубине души раскаиваться, что когда-то так обижала и угнетала его, так восставала против его стремления уйти в город. Но сын, по-видимому, забыл прошлое, не таил против матери никакой злобы, был с нею так же приветлив, как и со своим добрым отцом и со всеми остальными гостями, так что Лийзу тоже вкушала ничем не омраченную радость и гордость при мысли, что у нее сын — «городской мастер», он «по-немецки говорит — что воду льет», у него «денег куры не клюют»; этими словечками она давно уже привыкла сыпать, хвастаясь сыном перед своими односельчанами. Часто она при этом, подбоченясь, добавляла: «Да, вечно вы на него лаяли — барон да барон! А теперь поглядите-ка, что из этого барона вышло! И впрямь чуть ли не барон настоящий!»
А как возгордились бы Як и Лийзу, если бы их Майт стал зятем мастера! Они и не подозревали, как уже были когда-то близки к этому счастью!
Мать Лены, низенькая черноволосая и смуглолицая старушка с глубокими складками морщин вокруг рта, казалось, совсем забыла, какие недобрые замыслы таила когда-то против родной дочери. Старуха была с дочерью до приторности ласкова, время от времени подходила к ней, гладила ее щеки, разглядывала и поправляла ее белое свадебное платье и старалась как можно чаще показать и объяснить гостям, что именно она — мать этой нарядной молодой дамы. С Лийзу из Копна старушка вскоре завязала кисло-сладкую полувраждебную дружбу, какая обычно бывает между сватьями. Каждая старалась расхвалить свое дитя до самых небес, а вместе с тем превознести и самое себя. Пусть сватья не думает, что ее дитя лучше, достойнее или красивее! Как раз наоборот. Выигрывает в этом браке твое дитя; мое дитя могло бы найти себе куда лучшую пару. Эта мысль все время проскальзывала и в их беседе. Обе без устали хвалили своих детей, их непревзойденные добродетели. Так и сидели старушки рядышком в своих высоких шерстяных яйцеобразных головных уборах, с умиленными и серьезными лицами, чинно поджав губы, и повторяли одно и то же по два, по три раза, а то и больше. Лийзу, разумеется, и не заикнулась о том, что она и Як родом из той же волости, где жила мать Лены, и о том, почему они оттуда переехали. Очень нужно этой старухе знать, какое позорное Оранное прозвище было когда-то у ее зятя! Сама она, к счастью, этих старых историй уже не помнила...
Сестра и брат Матиаса, по-деревенски застенчивые и неловкие, тихонько сидели в углу, а когда старший брат обменивался с ними несколькими словами, краснели, точно он был невесть каким важным барином.
Тем временем веселье среди молодеяш все разгоралось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111