Он меняет добродетели на пороки, не отдавая себе в том отчета. Матиас часто бывал в трактирах, общался с их завсегдатаями, подолгу находился в новом для него окружении — и все это, естественно, толкало его к пьянству. Вначале он пил умеренно, так как все хмельное казалось ему неприятным. Но потом увеличил меру, и чем больше он привыкал пить, тем больше входил во вкус; росла и его способность сопротивляться опьянению.
Матиас Лутц, физически такой здоровый и сильный, по натуре такой честный и порядочный, человек больших чувств, в сущности, оказался трусом, слабым и беспомощным, как ребенок. Он не мог перенести свое «несчастье». Он искал чужой помощи. У него не хватало силы воли и упорства, чтобы мужественно бороться с самим собой. Он боялся тех чувств, что обуревали его дома, боялся мыслей, которые в тихие ночные часы, когда он оставался один с самим собой среди непроглядной тьмы, жалили и терзали его мозг. Он бросал оружие и бежал. Он не верил, не доверял самому себе.
Чаще всего мучило его все то же видение: Матиас явственно представлял себе, как другой мужчина в порыве страсти ласкал Лену — ласкал до того, как она стала его, Матиаса, женой, как этот мужчина наслаждался ее девической чистотой, опьяненный свежестью ее прекрасного тела. Воображение с беспощадной отчетливостью, во всех деталях и мелочах, рисовало Матиасу эту картину. Видением этим он как бы истязал самого себя; в том была какая-то мучительная и горькая сладость, и Матиаса так и тянуло снова и снова представить себе все это.
А когда эта картина перед ним возникала, он стонал и вскрикивал, словно от физической боли... Рука его невольно искала оружия...
Он сотни раз повторял себе, что тут уже ничего не изменишь: что было, то было. В минуты, когда ему удавалось быть хоть сколько-нибудь справедливым, он признавал, что над женой его не тяготеет никакой серьезной вины и что это дитя, которое Лутц ненавидел, презирал которого боялся кок воплощения своего позора, пи один разумный человек не может ни в чем упрекнуть, разве лишь в том, что оно появилось на свет. Но все было напрасно. Противник, скрывавшийся в самом Матиасе, боролся против справедливости, боролся с помощью явной лжи,— и вышел победителем. А Матиас оказался трусом и проиграл битву, сделав своим союзником ложь; он отступил, с позором бежал.
У Матиаса была одна лишь надежда на победу, одна лишь спасительная мысль. Она как искра вспыхнула в его голове на другой же день после того, как тайна была раскрыта. Отомсти человеку, похитившему твое счастье! Может быть, месть принесет примирение, прощение, забвение. Негодяй, который вспоминает о своей победе с усмешкой, о победе, которая тебе, Матиас, принесла тягчайшую потерю,— этот человек должен забыть, что такое смех, должен понять, что он преступник, которого постигнет справедливая кара. Он не должен торжествовать при мысли о своей добыче, он должен раскаяться, горько раскаяться. Только сознание, что и этот человек страдает, что его радость превратилась в боль, его светлые воспоминания — в горькое сожаление,— только это сознание, как казалось Матиасу, могло бы еще примирить его с жизнью.
Он считал себя вправе вершить суд над этим человеком. Барон заслуживал наказания не только за то горе, которое он причинил Матиасу, содеяв зло его несчастной жене; Матиас хотел в молодом бароне покарать и его отца, весь его род, все его сословие — за жестокость, за произвол, которые Матиас, его семья и все крестьянство испытывали на себе. Стремление к справедливости побуждало его бороться, оно было гораздо глубже личной ненависти, и Матиас видел в возмездии свой высший долг, цель всей своей жизни.
По как выполнить этот свой долг, осуществить эту цель?
Охиаченный мерной вспышкой гнева, сжав руки в кулаки, он видел одно лишь наказание, достаточно суровое и с лихвой заслуженное преступником: Матиас Лутц требовал его смерти. Окажись барон Готхард Ризенталь где-нибудь поблизости в ту минуту, когда жена рассказывала Матиасу о своем несчастье,— Лутц стал бы уже убийцей. Но с течением времени мысль об убийстве стала бледнеть в его сознании, отходить на задний план, особенно в те минуты, когда он рассуждал спокойно. Матиас стал обдумывать иные способы покарать насильника. Он перебирал в уме сотни всевозможных средств, останавливался то па одном, то на другом, но конец все отбрасывал как непригодные. Одно было трудно осуществить, другое казалось слишком мягким, третье требовало слишком долгого времени и т. д.
С судом не стоило и связываться. Человек из низшего сословия нисколько не доверял суду, если его противник принадлежал к правящей верхушке. У барона были все возможности не признать своей вины и, обратив острие закона на своего противника, привлечь жалобщика к ответственности за клевету... Дольше всего Лутц носился с мыслью разрушить супружеское счастье барона. Матиас считал, что этого можно достигнуть, открыв глаза молодой баронессе па все гнусности ее супруга. Если баронесса узнает, как подло изменил ей муж, будучи женихом, за песколько педель до свадьбы,— несчастье войдет в их дом, молодая жена тотчас потребует развода, состоится громкий процесс, позорящий семью барона и все высокородное общество, а виновный к тому же потеряет богатое приданое...
Но, подробно обдумав этот план, Лутц решил, что и он не сулит надежных результатов. Ведь у аристократов взгляды на любовь и верность совсем иные, чем у него самого. Кто знает, не махнет ли рукой молодая баронесса на то, что ее жених, известный кутила, будучи холостяком, вел себя так, как это вообще свойственно высокородным прожигателям жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111