Теперь же положение настолько угрожающе, что спасение почти невозможно.
Молодая женщина и Губер, бледнея, смотрели друг на друга. Больной громко бредил. Он говорил то о своем высокородном отце и сводном брате, то о своем нападении на них, о родителях, оставшихся в деревне, о несчастной молодой жене. Врач удалился; Матиас вскоре ненадолго пришел в сознание.
— Лена... Конрад,— прошептал он,— я вдруг понял, что должен умереть. Хотел отправить брата на тот свет... а он меня отправляет... Но я не хочу умирать. Мне нужно загладить так много ошибок, искупить так много проступков. Я хотел бы опять стать человеком — здоровым, работящим... Хотел бы стремиться к какой-нибудь цели, как раньше, хотел бы наслаждаться солнечным спетом с тобою, Лена... Теперь я мог бы все, все забыть. Возможно, я поступил бы великодушно по отношению к тому, кто превратил меня в нищего... я даровал бы ему жизнь... Я хочу жить ради тебя, Лена. Я хотел бы заслужить у тебя прощение, загладить свою несправедливость...
— Твое предчувствие неверно, ты просто очень ослаб,— солгала Лена, еле удерживаясь от слез.— И ты передо мной ни в чем не виноват, мой дорогой.
Больной с жалкой улыбкой покачал головой.
— Меня ты не обманешь, жена,— снова качнул он головой,— смерть уже сидит у моего изголовья, я ее чую... Люди бывают двоякого рода — одни нужные, другие лишние. Я — лишний и могу уйти. Возможно, я был когда-то нужным, но то время миновало... да, да, миновало... А ты, Губер,— больной резко приподнялся, как бы подхваченный тревожным порывом,— не оставь мою жену на произвол судьбы! Будь ей братом и другом!.. Слышишь, Конрад... ты еще слышишь меня?
Губер молча сжал его пылающую руку.
— И ты, Лена, иди сюда, поближе... еще ближе... дай я погляжу на твою светлую девичью головку, и мягкий детский подбородок, и глаза, которые никогда не лгут... нет, нет, не лгут! Потому что я... я...
Продолжать он не смог, его протянутая к Лене рука как бы досказала остальное. Он снова стал бредить. И в его душе не было теперь пи мира, пи великодушия, ни нежности, пи покорности, в ней кипел жгучий гнев, заставлявший его стонать и кричать, как и те минуты, когда он представлял себе, как встречались его жена и молодой барон. Из его слов было ясно, что причиной этой душевной бури был Готхард Ризенталь. На губах больного накипала зеленоватая пена, он проклинал барона, желал ему смерти, мучительной гибели, и не только ему, но и всему его сословию, угрожал снести и разрушить в прах их горделивое гнездо, которое высится там, на вершине скалы,— Матиас, очевидно, подразумевал Вышгород, западный склон которого был виден из окна комнаты.
С громким стоном он погрозил в окно обоими кулаками, потом голова его поникла, взор угас.
Около полуночи Матиаса не стало.
23 ЖИВЫЕ И УМЕРШИЕ
В церкви Нигулисте совершался погребальный обряд над бедным столярным подмастерьем, который в последние месяцы жизни сбился с пути, стал пьянствовать и потому был исключен из среды добропорядочных людей. Но на похоронах этого опустишпсгося человека было что-то уж очень много публики, принадлежащей к более высокому кругу общества. Особенно много явилось женщин. Были здесь и молодые, и старые, почти все в нарядных платьях. Чтобы их не приняли за настоящих участников похорон, за родственников или знакомых покойного, они старательно держались подальше от гроба и от небольшой кучки людей, стоявших подле него. Нарядные дамы пришли сюда лишь из любопытства и всем своим видом показывали, что они — только сторонние наблюдатели. Они стояли небольшими группами между дальними скамьями, но так, чтобы было видно плачущую у гроба вдову, и не переставая шептались и хихикали.
Эти жадные до новостей глаза, уши и языки знали все. А то, чего их обладательницы не знали, то дополнялось догадками, предположениями, вымыслом, пока не получился целый закопченный роман, который каждая из этих особ принялась распространять с пылом, достойным проповедника.
Они знали, что человек, покоившийся сейчас в простом коричневом гробу, когда-то был женихом уважаемой бюргерской дочки и что он бросил свою невесту, так как полюбил другую, более молодую и красивую девушку, хотя она и была бедна и происходила из самого низкого сословия. Дамы узнали также от Берты Виттельбах или ее многочисленных друзей, как молодая жена обманула мужа, как убежала из дому, чтобы скрыть следы своего падения, и как муж разыскал ее. Многие знали также, кто направил Матиаса Лутца по следам жены. Это сделал не кто иной, как его покинутая невеста, мамзель Берта Виттельбах.
Матильда Штерн, сестра акушерки Бринк. рассказала какой-то своей знакомой, разумеется, под строжайшим секретом, что у ее сестры находится на попечении молодая женщина, недавно родившая; при этом девица Штерн назвала фамилию роженицы и рассказала обо всех обстоятельствах дела. Знакомая же была в свою очередь знакома с мамзель Виттельбах и поведала ей тайну под тем же условием. А мамзель Берта, не мешкая ни минуты, написала измененным почерком записку мужу молодой матери и сообщила ему новость, чтобы отомстить ненавистному изменнику. Что произошло потом, могла себе представить каждая из «осведомленных» особ, в меру своей фантазии. Лутц перевез жену домой, не оттолкнул ее, но жизнь их была несчастливой. Обманутый муж начал пить, чтобы заглушить душевные муки. Он не выносил ребенка, рожденного его женой от другого мужчины, и она вынуждена была отдать сына чужим людям.
А затем последовало происшествие с баронами Ризен-таль. Люди, знавшие, что жена Матиаса Лутца когда-то бежала в город от домогательств молодого барона, а потом служила здесь у его сестры, без труда могли понять, что произошло между бароном и молодой девушкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111