— Мати, я сделала это ради твоего здоровья, и физического и душевного. Ты губишь себя день за днем. У меня сердце разрывается, когда вижу это. Обещай мне, Мати, что ты будешь беречь себя...
— Я уже обещал не раз.
— Знаешь, Мати, ты не ходи на работу, если тебе не хочется. Я тебя не заставляю... Ни единым словом тебя не упрекну. Я никогда не буду настаивать, чтобы ты работал... Отдыхай сколько хочешь. Поправляйся. Но не ходи больше в трактир, Мати. Неужели ты сам не замечаешь, каким ты стал слабым и болезненным... за такое короткое время?
— Я знаю,— ответил Матиас, прижимая ладонь ко лбу.
— Ну, видишь! Оставайся дома, кушай, пей, отдыхай, пока тебя снова не потянет на работу. Теперь я буду работать... и за себя и за тебя.
— Ты, Лена?
— Да, я. Теперь ведь ребенка нет, я свободна. И вполне здорова. Работать я умею, ты это знаешь. Работа для меня найдется. И я охотно буду трудиться... право, охотно.
— Ты хочешь начать шить?
— Да.
— Этого я не позволю.
— Как, Мати?
— Я не позволю. Мне было бы стыдно... Ты мне очень... очень дорога...
Лена с благодарностью поглядела на него.
— Но я бы работала просто для собственного удовольствия и... потихоньку, только дома... никто бы и не знал...
— Перестань, Лена, довольно с тебя и хозяйства... Твой заработок нам не нужен... до этого мы еще не дошли. Я еще в состоянии прокормить и тебя и себя. И на работу я поступлю, по, по... не торопи меня, дай мне время... В Таллине я больше не хочу работать...
— Ты решил уехать отсюда?
— Да. Подальше отсюда. Как можно дальше. Я хочу стать мастером. Я должен стать мастером; не могу же я остановиться на полдороге. Дай мне только время закончить здесь мои дела.
— Какие дела, Мати?
— Да так, кое-какие дела, о которых ты не знаешь.
Чтобы не сердить мужа, Лена отказалась от своего намерения искать работу. У Матиаса еще оставались деньги на домашние расходы.
Планы переезда в другой город очень обрадовали молодую женщину. На Матиаса переезд, несомненно, повлиял бы благотворно. Лена уже сейчас с затаенной радостью замечала, что с тех пор, как ребенка не стало в доме, Матиас успокоился, на душе у него сделалось легче. Он так свободно входил теперь во вторую комнату, так спокойно и без опаски в ней осматривался, а раньше ело мог заставить себя переступить ее порог.
Но — увы! — Лена вскоре убедилась, что ее жертвы оказалось недостаточно, чтобы спасти мужа. Эта жертва была принесена слишком поздно, а может быть, вообще не имела спасительной силы. Лена не достигла ею ничего существенного, ничего постоянного. Правда, отношения между мужем и женой улучшились, Лутц был благодарен Лене. Но ничто уже не могло удержать Матиаса на его скользком пути. Словно какие-то тайные силы увлекали его все дальше, на край пропасти, и всякая борьба с этими силами была бесполезна.
Молодая женщина объясняла себе это двумя причинами. Либо пьянство само по себе настолько засосало ее несчастного мужа, приобрело над ним такую власть, что он уже не в силах был от него отказаться, вырваться из этого омута, да по-настоящему и не пытался; либо не было на свете силы, которая заставила бы его забыть прошлое, убила бы змею, вечно терзающую его сердце. Возможно, на него влияло и то и другое, одно другое дополняя.
Бедная женщина видела, как быстро и неотвратимо приближается гибель, как она с издевательской усмешкой уже заглядывает к ним в окна и двери.
Не прошло и днух-трох дней, как Матиас снова стал чуждаться своего дома. Где огг проводит целые дни, вечера, а иногда и мочи, пошнь было нетрудно, достаточно было видеть, в каком состоянии он возвращается домой, в какой компании бывает: Лена иногда случайно встречала его с этими людьми, а зачастую Матиас приводил то одного, то другого к себе, чтобы здесь допить то, чего в трактире не успели. Он попал в среду опустившихся, безнадежных пьяниц и других проходимцев, которые, видно, работы боялись так же, как полиции. А людей трезвых, порядочных, благоразумных, в том числе и Конрада Губера, он намеренно сторонился, даже выказывал к ним неприязнь. Их образ ж из геи ему не нравился, их советы, уговоры и предостережения его раздражали. Только среди подобных себе он еще и находил отраду и иллюзию свободы.
Не удивительно поэтому, что вскоре дом Лутца посетила нужда, а вслед за нею явились нищета и лишения. В один прекрасный день и личные сбережения Матиаса, и подарок мастера превратились лишь в приятное воспоминание. То, что было накоплено в течение многих лет, пошло прахом за несколько месяцев. Все, что с такой любовью создавалось трудом, старанием, бережливостью,— все сожрал ненасытный Молох алкоголя. И теперь его губительная рука протянулась за другим имуществом семьи. Из дома стали исчезать вещи, в которых не было острой необходимости, унес Матиас Лутц и лучшую свою одежду. Л платье, которое опалось на нем, вскоре пришло в такой вид, что никто не узнал бы в его обладателе бывшего подмастерья Виттельбаха — красивого парня Матиаса Лутца, служившего для всех ремесленников примером опрятности и изящества.
Однажды ему дали со всей остротой почувствовать, как глубоко он пал.
Он сидел на скамье в одной из городских аллей и дремал с похмелья. Вдруг к нему подошла какая-то дама и сунула ему в руку трехкопеечную монету... Он поднял глаза—перед ним стояла Берта Виттельбах, а чуть поодаль— господин Оскар Брандт...
Мамзель Виттельбах, конечно, знала, кому она подает милостыню, но на ее месте каждый мог бы сделать то же самое.
Матиас злобно оттолкнул ее руку и швырнул монету на землю. Тут только коварная женщина сделала вид, будто узнает того, кого приняла за нищего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111