Жутко, страшно, кажется, что
смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно.
Как-то жизнь и смерть сливались в одно"'.
А вот переживания Ивана Ильича, осознавшего, что он неизлечимо болен и
что в ближайшем будущем ему предстоит умереть: "Он пытался возвратиться к
прежним ходам мысли, которые заслоняли для него прежде мысль о смерти. Но
странное дело - все то, что прежде заслоняло, скрывало, уничтожало сознание
смерти, теперь уже не могло производить этого действия". "И что было хуже
всего - это то, что она отвлекала его к себе не затем, чтобы он делал
что-нибудь, а только для того, чтобы он смотрел на нее, прямо ей в глаза,
смотрел на нее и, ничего не делая, невыразимо мучился". "Он шел в кабинет,
ложился и оставался опять один с нею. С глазу на глаз с нею, а делать с нею
нечего. Только смотреть на нее и холодеть".
И эта пытка - пытка смертью, которой, как мы видели, был подвергнут не
только знавший о своей безнадежной болезни Иван Ильич, но и вполне здоровый
автор "записок сумасшедшего" (имеется в виду тот, кого Толстой представляет
нам в качестве этого автора, хотя и наделяет его многими из своих
собственных переживаний, о которых поведал в своей "Исповеди" и дневниковых
записках), продолжались до тех пор, пока человек ощущал себя один на один со
"своей собственной" смертью. А было это всего-навсего лишь другой формой
понимания им жизни - бытия вообще - исключительно как "своей собственной",
данной ему, и только ему: переживание, целиком и полностью отделявшее "вот
этого" индивида от всех "других", абсолютно "безлюбое" переживание. И
кончилась эта пытка лишь в тот момент, когда такому человеку - этой
"безоконной монаде" - удалось наконец прорваться к другим, "прорубить окно"
из своего герметически замкнутого бытия - бытия для него одного - к бытию с
другими и в других.
Вот как происходил этот переворот у Ивана Ильича, которого главный
вопрос его жизни - вопрос о смысле жизни вообще - застал лишь на смертном
одре, получив "превращенную форму" вопроса о бессмысленности смерти,
обессмысливающей и всю предшествующую ей жизнь. "Все три дня, в продолжение
которых для него не было времени, он барахтался в том черном мешке, в
который просовывала его невидимая непреодолимая сила. Он бился, как бьется в
руках палача приговоренный к смерти, зная, что он не может спастись; и с
каждой минутой он чувствовал, что, несмотря на все усилия борьбы, он ближе и
ближе становился к тому, что ужасало его. Он чувствовал, что мученье его и в
том, что он всовывается в эту черную дыру, и еще больше в том, что он не
может пролезть в нее. Пролезть же ему мешает признанье того, что жизнь его
была хорошая. Это-то оправдание своей жизни цепляло и не пускало его вперед
и больше всего мучало его.
Вдруг какая-то сила толкнула его в грудь, в бок, еще сильнее сдавило
ему дыхание, он провалился в дыру, и там, в конце дыры, засветилось что-то.
С ним сделалось то, что бывало с ним в вагоне железной дороги, когда
думаешь, что едешь вперед, а едешь назад, и вдруг узнаешь настоящее
направление.
"Да, все было не то, - сказал он себе, - но это ничего. Можно, можно
сделать "то". Что ж "то"?" - спросил он себя и вдруг затих. (...)
...Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глаза и
взглянул на сына. Ему стало жалко его. Жена подошла к нему. Он взглянул на
нее. Она с открытым ртом и с неотертыми слезами на носу и щеке, с отчаянным
выражением смотрела на него. Ему жалко стало ее.
"Да, я мучаю их, - подумал он. - Им жалко, но им лучше будет, когда я
умру". Он хотел сказать это, но не в силах был выговорить. "Впрочем, зачем
же говорить, надо сделать", - подумал он. Он указал жене взглядом на сына и
сказал:
- Уведи... жалко... и тебя... (...)
И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что вдруг
все выходит сразу... Жалко их, надо сделать, чтобы им не больно было.
Избавить их и самому избавиться от этих страданий. (...)
Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где
она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было".
Вся эта сцена потрясает своей внутренней достоверностью: здесь нет
ничего надуманного. Человек, лежащий на смертном одре, мучимый безысходным
страхом смерти, освобождается от этого мучения в тот момент, когда ему
самому ли, или с помощью близких его - удается разорвать окостеневшую
скорлупу своего "я", одичавшего перед лицом смерти. Он вдруг всем существом
своим постигает, что и "другие" могут страдать и действительно страдают,
причем страдают, сострадая ему, его мучениям. Смерть, как что-то
отъединяющее умирающего от остальных, разверзающее непреодолимую пропасть
между ним и "всеми остальными" - а тем самым лишь доводящая до
последовательного вывода его изначальную "дистанцированность" от людей,
неспособность пробиться от "я" - к "ты", "мы", к "они", - эта смерть и
впрямь исчезает для человека, прорвавшегося к "другому" ("другим") хотя бы и
на смертном ложе. Она перестает его завораживать, он перестает ее бояться,
ибо понимает: жизнь не кончается вместе с ним, она продолжается в его
близких и любимых, а с ними, в них - живет и он.
Так согласно Толстому смерть как бессмыслица, как зло побеждается
любовью, сообщающей осмысленность даже индивидуальной человеческой кончине.
Это и означают последние слова Ивана Ильича: "Кончена смерть... Ее нет
больше".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212