Для того чтобы все человечество могло жить, для того чтоб оно продолжало
жизнь, придавая ей смысл, у них, у этих миллиардов, должно быть другое,
настоящее знание веры. Ведь не то, что мы с Соломоном и Шопенгауэром не
убили себя, не это убедило меня в существовании веры, а то, что жили эти
миллиарды и живут и нас с Соломонами вынесли на своих волнах жизни".
В связи с этим Толстой переадресовывает упрек людей, чей страх смерти
обессмыслил для них саму жизнь, им самим. Когда они говорят, что жизнь злая
бессмыслица, заслуживающая лишь уничтожения, то какую жизнь имеют они в виду
- не свою ли собственную (которая затем "проецируется" на жизнь "вообще")?
"Я понял, - пишет Толстой, - что истину закрыло от меня не столько
заблуждение моей мысли, сколько самая жизнь моя в тех исключительных
условиях эпикурейства, удовлетворения похотям, в которых я провел ее. Я
понял, что мой вопрос о том, что есть моя жизнь, и ответ: зло, - был
совершенно правилен. Неправильно было только то, что ответ, относящийся
только ко мне, я отнес к жизни вообще: я спросил себя, что такое моя жизнь,
и получил ответ: зло и бессмыслица".
Главное, что придавало особую весомость возражениям Толстого
Шопенгауэру, заключалось в том, что в качестве "объекта критики" он взял не
"другого", а самого себя. Критика шопенгауэрского пессимизма была
одновременно самокритикой Толстого, пережившего - и изжившего - философию
Шопенгауэра "изнутри". Причем условием освобождения Толстого от
"завороженности" смертью, обессмысливающей жизнь, бытие вообще, было именно
резкое неприятие прежней установки, которую он полубессознательно разделял
вместе с немецким философом (и некоторыми из россиян, модничавшими своим
пессимизмом): мы - "хорошие", а жизнь - "плохая". Мы, считающие жизнь
бессмыслицей, "хороши", а все остальные, кто так не считает, "плохи", - вот,
согласно теперешнему убеждению Толстого, изначально безнравственная,
бессовестная, бесчестная установка, не преодолев которую нельзя было не то
что решить для себя проблему осмысленности жизни, но и правильно ее
поставить. Здесь, как видим, его нравственный переворот оказался условием
выхода из теоретического тупика - как это и до него случалось со многими
мыслителями.
"Я понял, - признает Толстой (и не надо думать, что это такое уж легкое
признание. - Ю.Д.), - что для того, чтобы понять смысл жизни, надо прежде
всего, чтобы жизнь была не бессмысленна и зла, а потом уже - разум для того,
чтобы понять ее. Я понял, почему я так долго ходил около такой очевидной
истины, и что если думать и говорить о жизни человека, то надо думать и
говорить о жизни человечества, а не о жизни нескольких паразитов жизни.
Истина эта была всегда истина, как 2х2 = 4, но я не признавал ее, потому
что, признав 2х2 = 4, я бы должен был признать, что я нехорош. А чувствовать
себя хорошим для меня было важнее и обязательнее, чем 2х2 = 4. Я полюбил
хороших людей, возненавидел себя, и я признал истину". Главное для русского
писателя заключалось в том, чтобы отказаться от точки зрения "мы"
("хорошие") и "они" ("плохие") в применении к народу, среди которого - и во
многом, очень многом - за счет которого живешь. Оказывается, эта точка
зрения поражает болезнью не только нравственность, извращая ее и превращая в
нечто самопротиворечивое и фальшивое, но и теоретическое мышление - особенно
когда речь идет о коренных философских проблемах, располагающихся вокруг
гамлетовского "быть или не быть?".
Цепь умозаключений, по всей линии выстраивающихся против
шопенгауэровского пессимизма, приобретала у Толстого следующий вид. Русский
писатель считает неверным такой подход к оценке жизни, когда она
рассматривается как нечто, находящееся "вне" оценивающего ее человека, "по
ту сторону" его собственной жизни, "безотносительное" к качеству и
содержанию этой индивидуальной жизни. Жизнь, которая дается "в удел" каждому
человеку, - это благо (каким является всякое бытие в противоположность
небытию), это дар, благотворный уже сам по себе. А если человек превращает
свою жизнь в нечто, что он расценивает как бессмысленное и злое, то повинна
в этом не жизнь сама по себе, а прежде всего он сам, превративший благо в
зло.
Источник такого превращения Толстой видит в исполненной всякой неправды
отъединенности индивидуальной жизни от жизни народа, шире - человечества.
Причина этой отъединенности видится писателю в отпадении от общего процесса
"добывания", то есть постоянного воспроизведения этой жизни, каковое, по его
убеждению, есть и призвание и долг каждого человека: деятельное выражение
благодарности за тот дар, что он получил. Воспроизводя жизнь свою в суровом
и нелегком труде, который "труден" точно так же, как трудно любое участие в
реальном процессе, любое опосредствование действительного течения жизни,
человек учится "изнутри" постигать осмысленность жизни, ее ритмичность, ее
законосообразность, ее необходимость, включая и необходимость индивидуальной
человеческой кончины.
Именно конечность человека обусловливает непреложность нравственных
законов, которым он должен подчиняться. Представление об осмысленности жизни
дается человеку как награда за серьезное к ней отношение. Человек, всерьез
стремящийся воздать своей жизни за то благо - бытие, которое он получил
вместе с нею, сам того не замечая, приходит к нерушимому убеждению в
осмысленности жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212