Впрочем, это, наверное, и справедливо: ведь если философия отнимает у чело
века Бога, то ответственность за его возможный грех она обязана взять на
себя. Никакие ссылки на то, что элиминация Бога вовсе не означает собой эл
иминации совести, приниматься не могут, ибо для поколений и поколений од
но всегда было голосом Другого. И следовательно, если химерой оказываетс
я Бог, химерой оказывается и совесть. Поэтому-то «все позволено» и обнару
живает себя как полное устранение всякой ответственности при в сущност
и полном сохранении свободы.
Правда, все это справедливо только в отвлеченной умозрительной сфере, по
этому в конечном счете и здесь ум вступает в конфликт с совестью. И здесь э
тот конфликт разрешается трагедией…
Никто оказывается не способным взглянуть в лицо Бога. Но и восстать прот
ив Его голоса, вступив в конфликт со своей совестью безнаказанно не може
т никто: для одного бунт кончается сумасшествием, для другого Ц самоуби
йством…

Таким образом, полная мера ответственности за свои действия на поверку п
редстает столь тяжелым грузом, что он оказывается вполне способным разд
авить человека. Между тем именно ответственность Ц оборотная стороны с
вободы, и неспособность человека нести полную ее меру за все вершимое им
есть в то же время и его неготовность к полной свободе. Одно с необходимос
тью исключает другое.
(К слову сказать, русский язык долгое время вообще не знал понятия свобод
ы: веками в нем безраздельно владычествовала категория воли, и все сопря
женное с тем, что сегодня относится к первому, еще до самого конца XIX века вх
одило в контекст второй. «Земля и воля», «Народная воля» Ц для русского у
ха были куда понятней и естественней, нежели отдающая чем-то чужим свобо
да, и невозможно представить, чтобы эти звучащие девизом имена тайных ор
ганизаций вдруг стали «Землей и свободой» или «Народной свободой». Не то
лько филологическое чутье Ц глубинный строй русской души стоял за этим
и именами. И может быть совсем не случайно, повинуясь именно воле, в семнад
цатом, когда оказались сброшенными все путы ответственности,

«…кошмарным обуянный сном,

«Народ, безумствуя, убил свою свободу,
И даже не убил Ц засек кнутом.»)

Парадоксальный для обыденного сознания вывод: абсолютная свобода Ц эт
а, казалось бы, высшая ценность, ради которой можно пожертвовать многим, е
сли не всем, Ц на деле страшней самого тяжкого ига. Вот поэтому-то самоот
чуждение своего собственного «Я» и предстает вплоть до сего дня как впол
не обыденная вещь. Больше того, личность, способная принять на себя этот с
трашный для многих из нас груз, воспринимается нами как нечто совершенно
исключительное, как нечто, подлежащее обязательной канонизации.
Отчуждение человека Ц вещь многоликая. Но одной из основных форм ее про
явления предстает именно противопоставление «героя» и «толпы», против
опоставление человека и Рока.
Античный мир, создав миф о герое, совершил первый прорыв в царство свобод
ы, но и через три тысячелетия рожденный им герой воспламеняет лишь немно
гих, подавляя всех остальных. Тулон ли, знамя ли Аустерлица Ц для подавля
ющего большинства все, что стоит за этим, Ц лишь красивая мечта о заведом
о недостижимом, но отнюдь не практический ориентир. И вот такое:

«Короной кончу?
Святой Еленой?
Буре жизни оседлав валы,
Я Ц равный кандидат
и на царя вселенной
и на кандалы»

воспринимается лишь как поэтическая гипербола. Двадцать веков христиа
нства делали, конечно, свою работу, но пока, по-видимому, можно говорить ли
шь о латентном периоде становления личности, способной вынести груз абс
олютной свободы. Пока можно говорить лишь о том, что история так и продолж
ает оставаться отчужденной от человека, а человек от истории.

2

Нельзя сказать, что связь Большой Истории и «маленького» человека так ни
кем и не осознавалась. Напротив. Гуманистическая мысль уже давно подняла
сь до необходимости постоянной оглядки на него при вершении каких-то бо
льших и героических дел; и уже это было одним из величайших ее завоеваний.
Вспомним так контрастировавшие с этой истиной еще не канувшие в Лету заб
вения откровения Никколо Макьявелли, самое имя которого стало именем на
рицательным. А ведь Макьявелли выразил то, что, по-видимому, носилось в са
мом воздухе той эпохи. Вновь возродивший в титанах своего времени миф об
античном герое, Ренессанс лишь на первый взгляд создал совершенно свобо
дную личность. Но, повторяем, абсолютная свобода неотделима от абсолютно
й ответственности, в известном смысле это Ц одно и то же. Кортес и Писарро
Ц люди, не обремененные христианской готовностью принять на себя ответ
ственность за все грехи мира, Ц были ли свободны эти титаны, повергавшие
в ужас целые народы? Да что говорить, если совесть Конкисты, Лас Касас благ
ословил обращение в рабство чернокожих…

Так что осознание действительной связи истории народов и судеб живых лю
дей было подлинным завоеванием гуманистической мысли. Ведь необходимо
стью постоянной оглядки на «маленького» человека утверждалась именно
ответственность «героя» за свои дела. И именно эта ответственность была
лейтмотивом европейского Просвещения.
Но вот что любопытно. Впервые действительная зависимость между судьбам
и «больших толпящихся численностей» и конечным человеком была осознан
а отнюдь не людьми науки. Художники Франции: живописцы, поэты, драматурги,
люди, живущие не столько разумом, сколько сердцем, совесть любой нации, Ц
именно они дали первый импульс тому движению, которое в семьдесят шесто
м отлилось в чеканный слог Декларации независимости, а в восемьдесят дев
ятом смело Бастилию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76