подняли руку и на Церковь: свергнув с престола ми
трополита Даниила, послали его в заточение и так осуществили свои желани
я и сами стали царствовать»
Иван Грозный. Царево государево посл
ание во все его Российское царство об измене клятвопреступников Ц княз
я Андрея Курбского со товарищи.
.
Через год следует новый государственный переворот, одним из центров кот
орого становится теперь уже изменивший Шуйским и начинающий какую-то св
ою собственную игру московский митрополит. Князь Иван Федорович Бельск
ий вновь выходит на свободу, а Иван Шуйский удаляется в ссылку. Но в начале
1542 года с вооруженным отрядом он неожиданно появляется в Москве и вновь з
ахватывает власть. Свергнутого правителя, Ивана Бельского бросают в Бел
оозерский монастырь и душат там. Вместо Иоасафа на митрополию возводитс
я новый владыка Ц Макарий…
И все это именем затравленного непреходящим страхом и ненавистью ребен
ка.
Калейдоскопическая феерия политических переворотов, какой-то затянув
шийся шабаш нечистых сил Ц вот та среда, в которой формировалась душа бу
дущего правителя России. Расправа с политическими конкурентами все год
ы его детства вершится прямо на его глазах. Вооруженные чужие озлобленны
е люди вдруг врываются во дворец; пытки и убийства близких происходят пр
ямо в его присутствии. Оскорбляется память его покойных родителей, откры
то разграбляются принадлежавшие им вещи. («Что же сказать о доставшейся
мне родительской казне? Всё расхитили коварным образом Ц говорили, будт
о детям боярским на жалованье, а взяли себе, а их жаловали не за дело, назна
чали не по достоинству; бесчисленную казну нашего деда и отца забрали се
бе и наковали себе из нее золотых и серебряных сосудов и надписали на них
имена своих родителей, будто это их наследственное достояние…»)
Там же

И все это именем искоренения государственной измены.

Но кому могли изменить те, кровавая расправа над которыми все годы детст
ва вершилась у него на глазах?
Понятно, что в действительности это было обычной, хорошо знакомой истори
ческим анналам любого народа, «подковерной» возней. Рвущиеся к трону пре
тенденты во все времена и во всех странах люто ненавидели друг друга, ост
ающаяся же бесконтрольной государственная власть всегда рождала их в н
еимоверном количестве. Это и понятно: там, где вдруг рвется легитимная ни
ть престолонаследия, никому не хочется видеть в ком-то другом более дост
ойного воспреемника короны, чем он сам. Но в узком круге ближних бояр смер
тная казнь никак не могла быть оправдана этой ненавистью, одним только к
орыстным желанием расчистить дорогу самому нельзя было объяснить ника
кие расправы. Этим можно было только скомпрометировать самого себя. Поэт
ому в подобной, далеко не однажды повторявшейся в истории, интриге обвин
ение в государственной измене было скорее формой собственного обелени
я, чем-то вроде обеспечения политического алиби, как сказали бы сегодня
Ц «черным пиаром».
Единственной инстанцией, к имени которой допускалось апеллировать и от
имени которой можно было вершить этот кровавый самосуд, был подрастающи
й младенец-наследник. Все то кровавое безумие, которое творилось вокруг
него, для своей легитимации обязано было принимать форму обеспечения ли
шь его законных прав и интересов. Но это значит, что и любая измена в глаза
х еще не умеющего отличать умело подаваемую ложь от чистой правды ребенк
а Ц это всегда измена лично ему. А что для трепетной детской души может бы
ть преступней такой измены?

«К вам всем Ц что мне, ни в че
м не знавшей меры,
Чужие и свои?! Ц
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.
…
За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру…
Послушайте! Ц Еще меня любите
За то, что я умру.»

Какой же ребенок не пережил этого порыва? Какого ребенка не ранило даже п
ростое безразличие к нему?
Русская словесность знает и другую жемчужину национального фольклора,
которая в свое время даже самыми закоренелыми хулиганами исполнялась с
нескрываемыми слезами на глазах:

«Позабыт, позаброшен с моло
дых юных лет,
Я остался сиротою, счастья, доли мне нет.
…
Вот умру я, умру я, похоронят меня,
И родные не узнают, где могилка моя.»

Острая пронзительная жалость к самому себе, Ц вот, что представляется к
онстантой его самосозерцания, лейтмотивом всего эмоционального строя
так никогда и не сумевшей окрепнуть психики подрастающего государя.
Вслушаемся в собственные слова Иоанна из первого послания князю Андрею
Курбскому: «Нас же с покойным братом Георгием начали воспитывать, как ин
остранцев или как нищих. Какой только нужды не натерпелись мы в одежде и в
пище! Ни в чем нам воли не было; ни в чем не поступали с нами, как следует пос
тупать с детьми. Припомню одно: бывало, мы играем в детские игры, а князь Ив
ан Васильевич Шуйский сидит на лавке, опершись локтем о постель нашего о
тца и положив ногу на стул, а на нас и не смотрит Ц ни как родитель, ни как в
ластелин, ни как слуга на своих господ. Кто же может перенести такую горды
ню? Как исчислить подобные тяжелые страдания, перенесенные мною в юности
? Сколько раз мне и поесть не давали вовремя!»
Иван Грозный. Царево
государево послание во все его Российское царство об измене клятвопрес
тупников Ц князя Андрея Курбского со товарищи.

Здесь же не просто хронический дефицит любви и заботы, здесь Ц прямая из
мена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76