Расформировали и наш полк.
Демобилизовали большинство летчиков, включая самого командира полка. Для
многих это была неожиданная трагедия. А меня вопреки моей просьбе не
демобилизовали. Именно потому, что я не хотел служить в армии, меня не
хотели отпустить из нее. Мои сослуживцы сильно возмущались по этому поводу.
Особенно возмущался мой бывший друг командир моего звена, написавший на меня
подлую характеристику-донос.
Мой рапорт об увольнении из армии достиг наконец-то самого командующего
воздушной армией генерал-полковника (вскоре он стал маршалом авиации)
Красовского. Было приказано откомандировать меня в распоряжение штаба армии.
Я решил, однако, уйти из армии, чего бы это мне ни стоило. Но, чтобы жить в
Москве, я должен был передать документы в тот военкомат, в котором я
призывался в армию в 1940 году. Но это был военкомат не того [240] района,
где я был прописан в Москве. Кроме того, в моем личном деле накопилось много
такого, что могло мне повредить после демобилизации. Поэтому мне пришлось
приложить усилия к тому, чтобы подчистить мой послужной список. В результате
моя военная биография стала сильно обедненной, но зато из нее было изъято
все то, что могло насторожить заинтересованных лиц в Москве.
Предосторожность оказалась не напрасной. Это был все-таки 1946 год. "Органы"
занялись основательной проверкой поведения людей во время войны. В моем
окружении несколько бывших заслуженных офицеров попали в сталинские лагеря
за проступки, которые теперь кажутся смехотворными и неправдоподобными.
Надеюсь, читатель не сочтет меня уголовником за те мошеннические
проделки, к которым мне приходилось прибегать неоднократно. От них никто не
страдал. А без них я просто не выжил бы. Я их считал и считаю до сих пор
морально оправданными.
В конце мая меня вызвал командующий воздушной армией генерал Красовский.
Он уговаривал меня остаться в армии, обещая назначить командиром звена. Это
он сделал не потому, что я был выдающимся летчиком - я таковым не был, - а
потому, что я сам хотел покинуть армию. Я от предложения генерала отказался.
После встречи с Красовским меня отчислили в резерв. Жил около Вены. Жил
на частной квартире вместе с бывшим летчиком-истребителем Ш-м. Его уволили
из армии за пьянки и дебоши. Никто нас не контролировал, и мы все время
проводили в Вене, переодевшись в гражданскую одежду. Я полюбил этот город
всей душой. У нас завелись хорошие знакомые. Один раз мы попали в облаву в
американском секторе. Узнав, что мы советские офицеры, нас отпустили и даже
подвезли до нашей зоны. Если бы об этом узнали наши, нам дали бы, как
минимум, по десять лет лагерей.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ
Наконец нас демобилизовали. На границе у меня отобрали почетное оружие,
полученное за образцовый сбор окурков и битых бутылок. Это был перст Судьбы.
Если [241] бы это не случилось, моя жизнь закончилась бы значительно раньше.
Василий, на свою беду, провез трофейный пистолет. В моем наградном
свидетельстве он вытравил мое имя и вписал свое. В то время, кстати,
подделка документов приняла такие масштабы, каких еще не знала история
России.
В конце июля 1946 года мы с Василием прибыли в Москву с Киевского вокзала
и... нас сразу же остановил военный патруль и отправил в военную
комендатуру: оказалось, что мы одеты были не по форме - на наших
гимнастерках были пластмассовые пуговицы. Военная комендатура находилась на
проспекте Мира, в десяти минутах ходьбы до дома, где я жил до войны и
намерен был жить теперь. В комендатуре таких, как мы, собралось больше ста
человек. Настроение было отвратное. Открыто ругали все на свете, включая
власть и даже самого Сталина. Многие срывали погоны и бросали их под ноги.
Мы с Василием поступили так же. Часа через два к нам явился офицер
комендатуры с приказанием военного коменданта города заниматься с нами
строевой подготовкой. Мы все единодушно отказались. Все собранные тут были
боевыми офицерами, награжденными многими орденами и медалями за настоящие
бои. Многие имели ранения. Так что справиться с такой массой готовых к бунту
людей было не так-то просто. Нас до вечера держали во дворе комендатуры без
еды и воды. Когда возмущение достигло предела, нас отпустили. Самое большее,
чем мы могли отомстить за такое унижение, это было то, что мы загадили весь
двор и даже коридоры комендатуры. Когда там хватились и хотели было
заставить нас убирать за собой, было уже поздно: мы прорвались на улицу.
Расходясь, офицеры громко кричали, что "этот социалистический бардак надо
взорвать к чертовой матери". Они открыто высказали общее настроение
демобилизуемой армии - "перевернуть все дома", "начать жить по-новому". Но
эти умонастроения оказались еще не настолько сильными, чтобы осуществить
этот переворот сейчас же. Да и условий для переворота еще не было.
Вечером мы с Василием пришли в подвал дома номер 11 на Большой Спасской
улице. Наш подвал был в еще более ужасающем состоянии, чем до войны. В
на[242] шей комнатушке жили отец и сестра с мужем. Ночь мы не спали. Рано
утром отец, сестра и ее муж ушли на работу, и мы смогли пару часов уснуть на
их кроватях. Спали не раздеваясь и даже не снимая сапог.
Еще по дороге в Москву мы выработали планы будущей жизни. Василий едет к
себе домой в свою деревню около Орла, оформляет документы (вернее, "делает"
их) и через некоторое время приезжает в Москву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187