Документы у нас
отобрали, и они затерялись где-то. Батальону было приказано занять район, в
котором, по данным разведки, предполагалась высадка немецкого десанта.
После выполнения задания остатки батальона двинулись обратно в
расположение главных сил дивизии. По дороге нас задержали части НКВД,
обезоружили нас и хотели тут же расстрелять как переодетых диверсантов или
как дезертиров: мы были одеты в форму тех родов войск, где служили, и
выглядели действительно как сброд отбившихся от частей дезертиров. Не знаю,
почему они не выполнили это решение.
После сдачи Орши мы отступали в направлении к Москве. Я тогда установил
для себя, что война - это на пять процентов сражения и на девяносто пять
процентов - всякого рода передвижения и работы. А из [204] пяти процентов
сражений противника в лицо видит лишь ничтожная часть воюющих. Большинство
солдат погибали, ни разу не увидев врага, а многие - даже не сделав ни
одного выстрела.
Пустяки почему-то часто лучше запоминаются, чем серьезные явления. Я не
могу сейчас достаточно точно описать ни один бой, в котором мне пришлось
участвовать. Зато до мелочей помню многие нелепые и смешные случаи.
Например, помню, как в расположение нашей части въехали два грузовика с
деньгами - эвакуировали какой-то банк. Попросили принять эти деньги, так как
они с таким грузом вряд ли смогут пробиться из угрожающего окружения.
Какой-то интендант в чине капитана (я сейчас вижу его отчетливо) написал на
клочке бумаги расписку, что он принял столько-то мешков денег. У интенданта
было такое выражение лица, что никаких сомнений относительно его намерений
быть не могло. Мы сказали нашему взводному командиру об этом. Он лишь
усмехнулся: мол, если этому идиоту жить надоело, пусть бежит с этими
деньгами. Только куда?! Нам почему-то было смешно. Я тогда выдвинул новую
трактовку полного коммунизма: при нем деньги будут выдавать по потребности,
только купить на них будет нечего. Ребята смеялись над шуткой. Про
возможность доноса все как-то позабыли.
Другой смешной случай произошел с необычайно толстым полковником,
решившим сыграть роль полководца. Он вылез на бруствер окопа, чтобы
осмотреть позиции немцев, которых на самом деле поблизости не было. Но
просвистел шальной снаряд, и полковнику срезало голову. Он, однако,
продолжал стоять без головы, широко расставив ноги. Мы хохотали до коликов в
животе. Смотреть такое зрелище прибегали люди из соседних полков.
Однажды я решил нарушить свои правила осторожности и написал письмо
матери. В письме я написал такие слова: "Противник в панике бежит за нами".
Наши письма просматривали особые лица из военной цензуры. Письма
просматривали на выбор. Мое письмо случайно оказалось таким. Меня вызвал
политрук и потребовал объяснить смысл моей фразы. Я сказал, что противник
действительно в панике, но что мы все-таки отступаем [205] из стратегических
соображений. Он сказал, что так и нужно написать без выкрутасов: в
стратегических целях мы организованно отходим на заранее подготовленные
позиции, нанося противнику удары и обращая его в паническое бегство. И
упрекнул меня в том, что хотя я студент, а писать грамотно не умею. Письмо я
переписывать не стал. Второй раз его не просмотрели, и оно дошло. Мать долго
его хранила.
Конечно, война не была развлечением. Были все те ужасы, о которых писали
бесчисленные авторы и которые показывались в бесчисленных фильмах. Я их
видел и переживал так же, как и другие. Кое-что досталось и мне самому. Я не
могу добавить к тому, что уже сказано на эту тему, ничего нового. Кроме
того, мое сознание всегда было ориентировано так, что все очевидные ужасы
проходили мимо меня стороной. Я видел в происходящем то, на что не обращали
внимания другие, а именно нелепость, уродливость и вместе с тем чудовищную
заурядность происходившего.
В командных верхах, надо полагать, кто-то все-таки думал о создании
авиации, способной конкурировать с немецкой и в конце концов завоевать
господство в воздухе. Нас, уцелевших кандидатов в будущие летчики, нашли и
направили в Москву, а оттуда - в авиационную школу под Горьким.

АВИАЦИЯ
В последующие годы (1942 - 1944) я учился в авиационных школах, несколько
месяцев был в наземных войсках, служил в различных авиационных полках.
Многочисленные мелкие эпизоды, имевшие место со мной в эти годы, дали мне
много материала для литературы. Но в реальности они были чрезвычайно
прозаичными. И в них не было ничего такого, что сыграло бы принципиальную
роль в моей личной эволюции. Я расскажу лишь о некоторых событиях этих лет,
чтобы описать мой образ жизни и мыслей в эти годы.
Особыми способностями в летном деле я не могу похвастаться. Но летал я
вполне прилично. В эти годы рухнуло представление о летчиках как о существах
особой [206] породы, так как летать стали обучаться не исключительные
единицы, а массы случайно отобранных людей. Большинству из них пришлось
стать летчиками в силу обстоятельств, а не по призванию. Лишение летчиков
ореола исключительности сказалось, в частности, в том, что ликвидировали
особую авиационную форму и всякие привилегии. Оказалось, что летать могут
научиться практически все здоровые люди. Процент неспособных оказался
незначительным, причем многие симулировали неспособность из боязни попасть
на фронт и быть сбитым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187