Для нас как для глубоко русских людей жизнь вне
России казалась просто невозможной. Но и оставаться было нельзя. Нас
неоднократно по разным каналам предупреждали, что меня постигнет та же
судьба, что и Ю. Орлова, что и в отношении Ольги будут приняты меры за
соучастие в моей якобы антисоветской деятельности. Нам также "разъяснили",
что высылка за границу приравнивается к тюремному заключению и что через
несколько лет при условии "правильного поведения" мы сможем вернуться
обратно и я смогу продолжать работать в логике в Академии наук или другом
идеологически более нейтральном учреждении. Мы мало верили в такую
перспективу. Но если уж приходилось выбирать из двух зол - высылка за
границу или тюрьма, а в лучшем случае внутренняя ссылка, - то первое
предпочтительнее. И мысли о судьбе дочери тут сыграли свою роль. Мы
понимали, что в качестве моей дочери ее ожидает нелегкая судьба, если мы
откажемся от выезда на Запад. И все-таки до последней минуты мы еще
надеялись на то, что нас задержат в стране.
Мы раздали все оставшиеся наши вещи и мебель нашим родственникам и
знакомым. Все эти дни наша квартира была открыта для посетителей почти
круглые сутки. Спали мы урывками. Слухи о нашем отъезде распространились по
Москве. Об этом сообщили и западные радиостанции. Срочно прилетели в Москву
мой сын Валерий и брат Василий.
И вот в августе 1978 года мы с одним чемоданом, в котором были лишь
русские книги для нашей дочери, покинули наш дом. Нас провожали родственники
и друзья. На аэродроме нас провели какими-то внутренними коридорами, чтобы
мы не могли показаться на виду у провожавших нас людей, - власти боялись
каких-нибудь нежелательных демонстраций.
Мы были в шоковом состоянии. До последней минуты мы надеялись на то, что
нас все-таки задержат под каким-либо предлогом. Но этого не случилось. Нас
под конвоем провели в самолет западногерманской компа[496] нии "Люфтганза".
Мы бросили из окна самолета последний взгляд на Москву. И покинули нашу
Родину.
Это было наказание за преступление, которое мы не совершали. Россия сама
совершила очередное преступление против своего верного сына, ученого и
писателя.

ПОСЛЕСЛОВИЕ
Вот моя исповедь закончена. И ко мне вновь вернулось сомнение, с которым
я начал ее.
- Ты много месяцев мучительно переживал свое прошлое, которое, казалось,
ты давно решил забыть. Написал сотни страниц. Какое людям дело до того, что
ты мерз, голодал, скрывался от КГБ, стрелял во врагов, сам был мишенью для
врагов, бросал бомбы, маневрировал в зенитных разрывах, ночи просиживал над
книгами, изобретал теории, сочинял стихи и романы, страдал от клеветы,
предательств и измен близких людей, жертвовал благополучием и успехом ради
принципов, терял достигнутое, разочаровывался, делал открытия, набирался
житейской мудрости?! Им на все это наплевать.
- Ну и что, - возражаю я сам себе. - Разве ты жил для того, чтобы эти
люди знали о том, как ты жил и что сделал? Нет, конечно. Главное - ты сам
знаешь, что ты прожил свою жизнь достойно человека, как ты сам себе это
представлял. Написав эти страницы, ты очистил душу. Теперь осталось сделать
одно: поставить безжалостную точку.
И вот я ставлю эту точку. Одно дело - совершить отдельный кратковременный
поступок, требующий мужества, и пережить кратковременную трудность. И другое
дело - прожить всю жизнь так, как будто она и есть твой единственный
поступок, требующий мужества и терпения. Я всю свою жизнь воспринимаю как
один поступок, растянувшийся на несколько десятков лет.
Подводя итоги прожитой жизни, я хочу обратить внимание на три
обстоятельства моей жизненной судьбы: 1) со мной все важнейшие отдельные
события случались с точностью до наоборот в сравнении с тем, для чего я
вроде бы был предназначен; 2) я повсюду приходил с опозданием; 3) чем
больших результатов я достигал и [497] чем дальше уходил вперед, тем меньше
я имел шансов быть услышанным, понятым и признанным.
В самом деле, посудите сами. Я был приготовлен с рождения к деревенской
жизни, а прожил почти всю жизнь в городах. Я был приучен к семье, а обречен
был долгие годы жить без нее. Я был воспитан в религиозном духе, а стал
атеистом. Я был рожден для коллективной жизни и был идеальным
коллективистом, а был обречен на одиночество и крайний индивидуализм. Я
сформировался с психологией идеального коммуниста, а всю жизнь сражался с
реальным коммунизмом. Я хотел стать писателем, а вынужден был оставить мысль
об этом на многие годы. Когда я достиг зрелого (мягко говоря) возраста и уже
не помышлял о литературе, я стал писателем. Я собирался стать социологом, а
был вытолкнут в логику. Когда я достиг серьезных результатов в логике, я был
вытолкнут из нее в социологию. Имея в юности хорошие данные в математике, я
пошел в философию. Я не хотел быть летчиком и хотел остаться в танковом
полку, обреченном на разгром, меня вырвали из него и заставили стать
летчиком. Я всегда стеснялся быть предметом внимания других и никогда не
стремился к известности, а мои первые же публикации приносили мне
известность. Я был рожден и приготовлен прожить примитивный жизненный цикл
русского человека - одно место, одна любовь, одна семья, один выходной
костюм, одна профессия, одна дружба, одна судьба. А стал рафинированным
интеллигентом-космополитом, менял привязанности, места, профессии, вещи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187